- Не знаю, - сказал Митя растерянно.
- Не знаете, - значит, не хотели. - Я - хотел. А вот теперь ее убили. - Его лицо опять дернулось. - Извините меня, штурман, я, вероятно, несправедлив к вам. Требую, чтоб вы знали каждого на лодке, а сам плохо знаю самого себя. Сколько раз я повторял себе: ненавижу…
- Вы простили ее, - прошептал Митя.
- Какое я имею право прощать или не прощать? Знаете, штурман, как умерла эта женщина? Она умерла, как… в общем, дай нам бог умереть не хуже. А этот ворюга, укравший мое счастье, этот предатель, сбежал, бросив женщину, бросив своих подчиненных на произвол судьбы, а теперь, наверно, смылся подальше от мест, где стреляют, и живет припеваючи жизнью непойманного вора, жизнью, которую он тоже украл. И, может быть, еще носит орден за спасение казенного имущества, краденый орден…
Туровцев слушал, затаив дыхание. События приобретали зримые очертания. Войска покидают Либаву. Главных действующих лиц трое: Елена, «тот человек» и неизвестно откуда взявшийся Соловцов. На них нападают немцы. «Тот» бежит. Соловцов и Елена принимают бой. Такова схема. В ней много неясного. Где мальчик? Кто, кроме Соловцова, был свидетелем гибели Елены? И, наконец, главное - кто этот подлец?
Все это можно было установить только через Соловцова.
- Ох, что же делать, Виктор Иваныч? - вырвалось у Мити. - Что же делать?
- Что делать, лейтенант Туровцев? - язвительно переспросил Горбунов. - Я думал, вы мужчина и ответ у вас наготове.
- Мстить?
Горбунов досадливо поморщился.
- Того, кто убил, уже нет - сгнил где-нибудь в кювете. О нем я не думаю. У меня счеты с третьим рейхом. Поймите, мне с Адольфом Гитлером тесно на одной планете. Возможно, он меня переживет, но ненадолго.
Это было сказано без всякого юмора, и Митя с завистью подумал: вот человек, который не боится показаться смешным.
- Скажите, Виктор Иваныч, - спросил Митя, - вы ненавидите немцев?
Горбунов задумался.
- Ненавижу, - сказал он. - Вам, наверно, показалось странным, что я так долго думал; на вопросы, касающиеся чувства, надо отвечать мгновенно. Но чувствовать - одно, объяснить - другое. Меня тошнит от любого варианта расовой теории, и мне не надо растолковывать, что немец - это не только Геринг, но и Тельман. Но война есть война. Когда на меня бежит немец с винтовкой наперевес, чтоб воткнуть мне в брюхо штык, - у меня нет времени разбирать, кто там бежит, я вижу блеск штыка, немецкого штыка. Я не различаю лица, есть только каска, немецкая каска. И есть только один рефлекс - убей. Если этот рефлекс не сработает, если вы задумаетесь над своим правом убить человека за то, что он немец, он убьет вас. Может быть, - Горбунов усмехнулся, - придет время, когда я заговорю по-другому, но сейчас я ненавижу немца всей кожей, как ненавидят его мужики на оккупированной земле. Я считаю, что он должен ответить за все, даже за то, что отравил мою душу ненавистью…
Спирт подействовал на командира, он стал говорить быстрее.
- Вы думаете, я не способен вообразить, что творится на немецком транспорте, когда в него попадает торпеда? Я ведь не из тех, кто сдает свою совесть на хранение в государственный банк, я беру это, - он похлопал себя по груди, - на свою душу. И готов отвечать. Перед богом, если б он был. И перед историей, если б ей было интересно знать, что думает по этому вопросу какой-то капитан-лейтенант. А если б не смог, то, наверно, пустил бы себе пулю в лоб. Сегодня у меня на повестке дня один вопрос - разгром фашистской Германии. Все остальное меня не интересует.
- Меня тоже, - робко сказал Митя. - Конечно, я даже не начал воевать…
- Чепуха. Ремонт - тоже война. Торпедный залп готовится на берегу. Но вы не отдаете себя всего. Вы можете больше.
- Наверно. Но я весь тут. Иногда просто зло берет, что от меня так мало зависит. Думаешь: идет схватка всемирного масштаба, и в этой схватке я только песчинка…
- Вот, - сказал Горбунов, глядя на помощника злыми глазами. - Вы сказали это слово. Нет ничего подлее этого рассуждения.
Слово «подлость», хотя и не в лоб сказанное, заставило Туровцева вспыхнуть.
- Почему же? - прошептал он, сразу охрипнув.