Дом и корабль

Вместо ответа Митя перебросил через стол записку матери. «Уважаемый товарищ военный цензор, - писала мать, - очень прошу Вас пропустить прилагаемые четыре дольки обыкновенного чеснока. В них нет ничего, кроме витаминов, а они очень нужны моему сыну Дмитрию, находящемуся…» Далее все, за исключением подписи, было замазано жирной черной краской, а в углу этой же краской крупным детским почерком было приписано: «На здоровье!» Горбунов читал медленно, и все это время Митя держал наготове снисходительную улыбку: чудачки, мол, эти матери… Дочитав, командир бережно сложил записку и вернул ее Мите.

- Ваша мама, - сказал он тихо и так медленно, как будто каждое слово требовало от него усилий, - вероятно, представляет себе военного цензора этаким строгим генералом в орденах. А в цензуре сейчас сидят девчушки, вчерашние школьницы. Перед ними инструкция - что можно и чего нельзя - и горы писем. «На здоровье!» Вы ответили матери?

- Нет еще.

- Я так и думал. Вы, наверно, не очень внимательный сын.

- Почему вы так думаете?

- Все мы по отношению к своим матерям - гуси лапчатые. А случится помирать, небось сразу: мама! Ладно уж… Аппараты товьсь!

Митя с опаской поглядел на свой стакан. Он приготовился к самому худшему, но все обошлось благополучно. Сразу стало тепло.

- Ну как?

- Хорошо. А что же вы?

- Обо мне не беспокойтесь - я потом.

Митя внимательно посмотрел на командира. Несомненно, Горбунов был чем-то потрясен. Внешне это почти ни в чем не выражалось, он только стал медлительнее, как будто новая, еще не привычная тяжесть легла ему на плечи. Он пытался вести себя как всегда, и это ему почти удавалось, он двигался, говорил и даже улыбался, ни движения, ни речь, ни улыбка не изменились, но стали тише, осторожнее, а в опущенных глазах застыло напряжение шофера, ведущего груженую машину по бездорожью.

Горбунов долго, старательно, как будто производил химический опыт, натирал чесноком корочку.

- Попробуйте. Совсем колбаса.

Выпив, он долго жевал корку. Затем поднял на Митю взгляд, который трудно было выдержать.

- Так вот, уважаемый Дмитрий Дмитрич: жену мою убили.

Митя ахнул. Он чуть было не ляпнул «не может быть», но вовремя удержался и спросил:

- Соловцов?

Подразумевалось: не кто убил, а кто сказал. Горбунов понял правильно и кивнул.

- Слушайте, а может быть, все-таки…

- Ничего уже не может быть.

- Давно?

- Когда была эвакуация Либавы? В тот самый день.

Митя раскрыл рот, чтоб спросить о ребенке, но замялся, ища слово. Горбунов понял.

- Вы хотели спросить, где мальчик? Не знаю.

- Жив он?

- И этого не знаю. Вот что, штурман: главное я вам сказал, а о деталях, если они вас интересуют, расспросите сами Соловцова. А я - не могу.

Митя смущенно замолк. Горбунов усмехнулся - все так же медленно, как будто мышцы лица перестали его слушаться.

- Нет, серьезно, я даже прошу вас - поговорите. Раз уж так случилось, что вы знаете о моей семейной жизни больше всех. - Увидев, что Туровцев недоумевает, он пояснил. - Того письма не читал никто.

- Как?

- Очень просто. Оно не было отправлено.

- Почему?

- Из гордости, наверно. И потом - к чему? Лишняя ниточка.

- Странное дело, - сказал Горбунов, помолчав. - Еще недавно меня порядком раздражало, что кто-то без спросу проник в мои тайны. Знаю, знаю, - отмахнулся он, видя, что Митя хочет что-то объяснять. - А вот теперь я даже рад. У меня есть друзья, но Борису сейчас не до меня, а с Федором Михайловичем вообще надо разговаривать осторожно. - Он взглянул на удивленное, даже несколько испуганное лицо помощника и поморщился. - Вот вам лишнее доказательство вашего невнимания. Вы разве не знаете, что у Ждановского сожгли живьем жену и детей?

Митя похолодел. Он хотел спросить, когда и где это произошло, но вдруг до такой степени охрип, что только шевелил губами.

- Федор Михайлович, - Горбунов говорил так, будто шел, поднимаясь в гору, - белорус, родом из Несвижа. Надежда Моисеевна тоже несвижская, отец ее врач, известный человек в городе. В июне она с детьми поехала на родину, показать старикам младшенького. Когда ворвались немцы, всех евреев согнали в бывшую церковь, неделю держали без хлеба и воды, ну а потом…

Он говорил все медленнее, как будто вспоминая, и наконец остановился. Вероятно, ему казалось, что он довел рассказ до конца.

- Так вот, - сказал Горбунов через минуту или две. - Теперь вам должен стать яснее характер механика. Впрочем, в нем нет никакой загадки: любил жену и детей, это была ничем не омраченная любовь, теперь он зажал свою боль где-то в дальних тайниках и считает дни до выхода в море. Он предпочитает молчать, и я не смею лезть к нему с расспросами. С вами проще. Представьте себе, мне почему-то совсем не хочется беречь ваши нервы. Пустяки, - ухмыльнулся он, заметив, что Митя огорчился. - Просто я вам доверяю. Я знавал лучших старпомов, но парень вы, вообще говоря, симпатичный. И честный, что я очень ценю.

Митя поежился.

- Скажите, штурман, - спросил Горбунов, откидываясь назад, - вы хотели кому-нибудь смерти? Ну, вы понимаете, я не о Гитлере вас спрашиваю, - пояснил он с нетерпеливой гримасой.