Дом и дорога

— Да, — говорит Пахомов, — азартные пареньки. Без всякого решпекта к технике. То есть, конечно, и у них уже появились водители, накрутившие по миллиону километров без капремонта. Но нет у братьев того почтения к технике, к которому нас приучили.

— Откуда это почтение возьмется, — бросает Борис. — Они ведь сразу получили все новенькое, все лучшее... Поковырялись бы в гараже с рухлядью, тогда, может, и научились бы ценить технику.

Это в нем говорит шоферская зависть. Борис один из тех неудачников-шоферов, которым вечно выпадает ездить на старых машинах.

— Поехали в январе в командировку, — рассказывает Пахомов. — Как водится, на двух машинах. Километров пять до Орхона не добрались, застучал двигатель. Ладно, думаю, на рассвете разберемся. На дворе — ночь, холодрыга. Кое-как переночевали в одной машине. Едва рассветало — к мотору. Полный завал: поршневой палец лопнул. Заводской брак. Надо ехать в Улан-Батор за грузовой машиной. Подцепили «газик» на буксир, вытащили на большую дорогу. Ждем. Машин, как назло, ни одной! Темнеть уже начало. Вижу — пылит колымага, трухлявый такой «ЗИЛ-130». За рулем пожилой монгол. Подъехал к нам, улыбается. Чему, думаю, радуется? Потом выяснил: он тоже сутки в снегу куковал. Двинули мы с ним в столицу. Километра три проехали, он мне показывает на руль: садись, кампан![4] А я на «ЗИЛ»е не ездил ни разу. «Покажи, — говорю, — хоть как скорости переключаются». Показывает: сюда — первая, сюда — вторая. Едем дальше. Только разогнался я под горку, монгол руками замахал, тычет пальцем в спидометр: больше сорока нельзя! Начал объяснять: «Нэген скорость — ару километр, хойр скорость — хорь километр, кору скорость — куч километр». Понятно: первая — десять километров в час, вторая — двадцать. Летим, значит, с горы. Я тормознул, машина не реагирует. «Тормоз бахкуй», — говорит монгол. Нет тормоза! Ничего, поработаю ручником. Прыгаем по камням, машина искрит. Хватаюсь за ручной тормоз, а монгол невозмутимо: «Бахкуй». Ага, и ручного нет! Буду знать. Когда мой инструктор понял, что мне все ясно, он уснул.

Еду. Глаза слипаются. Я ведь ночь-то перед этим не спал, а маялся. Разбудил напарника перед Баян-Цогтом. Как только он меня сменил, я сразу уснул. Не знаю, сколько спал... Проснулся от холода. Друг мой спит, а Баян-Цогт все еще видно.

Растолкал я его: «Давай, кампан, рули!» Он протер глаза, улыбнулся, врубил скорость, а я уснул. Просыпаюсь — в кабине мороз. Друг мой спит. Нет, думаю, так не пойдет. Околеем оба. Больше я сам не спал и ему не давал. Так и ехали. К рассвету добрались до Улан-Батора. Там я опять бегал, доставал машину... Зашел домой чайку выпить. Присел на диван и точно в яму провалился. Шофер чуть дверь не высадил, пока добудился меня.

За разговорами, за кружением привычных мыслей, незаметно забываешь о дороге, а потом бросишь взгляд за стекло и словно очнешься: холмы, пыль, удивленный сурок, застывший на задних лапках, выбеленный солнцем и дождями лошадиный череп...

В сумерках подъезжаем к заправочной станции. Конечно, не бог весть какое событие, но все-таки... Уже как бы начинает складываться некий дорожный сюжет.

Глушим мотор. Поднимающийся к ночи ветер тоненько поет за дверцей кабины.

— Отсюда в двух километрах сомон Дашинчилэн, — говорит Пахомов, — но мы его проскочим. Хорошо бы часам к десяти добраться до гостиницы. Если повезет, — Пахомов улыбнулся, — получим «люкс» на шестерых.

Я не успеваю расспросить про таинственную гостиницу с «люксами» на шестерых. Из домика выходит начальник станции. Он в стеганом халате, на поясе болтаются ключи.

Короткие приветствия, разговоры вполголоса.

Заправка. Квитанции, угощение сигаретами, прощание.

Я долго смотрел вслед заправщику. Чуть припадая на левую ногу, он бредет к домику, который уже тонет в густых синих сумерках.

Ночь навалилась внезапно. Скоро мы ехали в сплошной тьме, лишь спереди она была разорвана светом фар. В полосе света на один короткий миг возникали и тут же пропадали камни, травянистые склоны холмов, все те же мыши-полевки, да еще однажды нам навстречу сверкнули из темноты влажные глаза антилопы-дзерен.

Борис, до этого без умолку болтавший, теперь молчал. Остальные тоже притихли. Наконец Пахомов пробормотал, что по времени нам пора быть в гостинице. И тут я заметил, что мы развернулись и едем в другую сторону. Начался «великий степной блуд» — выражение, придуманное в тридцатых годах первыми русскими шоферами в Монголии.

Мы вышли из машины. После тепловатых бензиновых паров ночной воздух казался особенно чистым и холодным. Да он и был таким здесь, на высоте двух тысяч метров. Над головой дрожали крупные гроздья созвездий, а ветер тянул ровно и сильно. Звезды, свежий воздух нагорья, дикий обжигающий ветер, нетронутая земля... Острое ощущение одиночества пронзило меня. Так, наверное, должен был чувствовать себя человек в начале мира. Недаром кто-то назвал библейскими вот такие ночи, полные звезд и ветра.