Дом и дорога

Мы устроили короткий привал рядом с кладбищем альпинистов. Ограда из камней, могилы в густой траве, тишина, нарушаемая только пением птиц да внезапным грохотом камнепадов. Со странным волнением разглядывал я мемориальные доски на огромном, тронутом мхами монолите.

Рябинин Валерий Николаевич. 1938—1965

Погиб при восхождении на Джанги-Тау

Валерий Станкевич. 1930—1965

Погиб при траверсе Мижирги

Трое литовцев, москвичи — преподаватель, и аспирант из университета, двадцатичетырехлетний Илья Ольвовский — все они погибли при восхождении на Дых-тау или спуске с нее, а она, эта гора-убийца, висела над старой альпинистской тропой, время от времени напоминая о себе шумом камнепадов и снежной пылью лавин. Неукрощенная, она, должно быть, надолго оставалась с людьми, и они уже никуда не могли от нее деться, не могли от нее спрятаться в своих цехах, кабинетах, аудиториях. В городской суете люди иногда и забывали про гору, но однажды перед пробуждением или в какой-то молчаливый час она вставала перед ними, и они снова видели угрюмую, взлетающую к небу каменную стену — противника, врага, даже не бросавшего вызов, а просто утверждавшего его всем своим существованием. И тогда они приезжали сюда снова, с новыми надеждами...

Мое внимание привлек небольшой барельеф: два альпиниста в связке. Первый — сухое, с резкими чертами лицо — был изображен в профиль; второй, в левом нижнем углу, смотрел прямо на вас. Он оглянулся, как если бы его позвали. Что-то нежное и хрупкое, почти девичье было в повороте аккуратной головы в подшлемнике, в высокой шее и узких плечах. Но сильнее всего меня поразило выражение обреченности и какой-то вины на полудетском лице. Он тихо смотрел на вас, молил о прощении, прощался... Чужая смерть, далекая, словно рассказанная кем-то, какая-то тень или последний вздох — облачко пара на морозном воздухе.

Собираясь в горы, я уже был наслышан о всевозможных опасностях. То было чужое, холодное знание. Но вот я увидел могилы в траве, молодые лица на портретах, и отношение, существовавшее между смертью незнакомых мне альпинистов и теми старательными приготовлениями к восхождению, какие я видел на австрийских ночевках, дошло до меня. Я почувствовал страх. Его не было, когда я впервые сказал «не пойду». Но теперь я знал достаточно, чтобы испытывать страх. Он воплотился для меня в надписях на граните, в черных провалах трещин, в запахе спального мешка, в апатии и отвращении к еде, в равнодушном сиянии снегов — во всем, что я оставил и хотел забыть. Здесь, на могилах, мой отказ выглядел не просто слабостью, а отступничеством, бегством... Острая тоска пронзила меня. Не то чтобы я был сломлен окончательно, посрамлен, унижен. Громкие слова! Но вот тоска... Я вдруг понял, что от нее у меня нет никакой защиты. Давешняя уверенность в правоте, все мои доводы и даже страх развеялись, и мне открылась подлинная причина моей тоски — ее безысходность. Тоска не могла разрешиться. Я ведь больше не вернусь сюда.

Мне доводилось попадать в переделки. Я отвечал за свои промахи, платил за них, страдал или просто стыдился собственной слабости или глупости. Худо ли, хорошо ли, но все в конце концов устраивалось и не оставалось не только стыда, но и тени стыда. А теперь? Неужели мне придется жить, делая вид, будто нет этих вершин, ледников, лавин? Сумасшедшая мысль!

— Давай, давай, — торопил Посохин. — Если повезет, захватим в лагере городской автобус.

Что же делать? Пройти оставшуюся часть маршрута и спуститься в долину с сознанием исполненного долга? Долга? Что за ерунда! Шагал, пока шагалось, старался не быть обузой. Потом дал слабинку, как говорит Посохин. И ничего больше. Они вот не видят, что их упорство — та же слабость. Ну да, слабость, неспособность отбросить навязанную им мораль, боязнь осуждения. Тот же в сущности страх. Их страшат укоризненные взгляды, слова... Как же! Их уличили в слабости. Это невыносимо. Она их и гонит, боязнь осуждения. Они уступают, пасуют перед ней, но не замечают этого, герои...

Довольно. Вернусь, напишу репортаж. «Горы вблизи». «Лед и пламень». «Вперед и вверх». В таком духе. Кончен бал. Что мне до туристов! Я не был одним из них. Я чувствовал себя чужим и раньше, когда шатался с геологами или ходил в рейс с рыбаками. Мои путешествия создали мне репутацию бывалого, даже отпетого человека, но я всегда помнил, что настоящее мое дело там, в четырех стенах — гранки, бумаги, книжечки, сигаретки. Мне хотелось быстрее вернуться, чтобы снова почувствовать себя на месте, ощутить себя, свою жизнь.

Я остановился, закурил, а потом с воодушевлением и надеждой сказал себе: «Все, конец!» — и стал думать, как вернусь в город, выпью пива...

День разгорался. Дымка исчезла под лучами солнца, были видны нарядные домики альплагеря.