Дом-фантом в приданое

Молчание.

— У-уф, — выдохнула Олимпиада и сделала зверское лицо:

— Люська, кончай темнить! Что случилось?!

— Липочка, я ни в чем не виновата! Он… он сам ко мне полез!

— Кто?! — поразилась Олимпиада Владимировна.

Несчастная Люсинда кивнула на Олежку, который вдруг шагнул назад и сначала посмотрел, куда бы ему упасть, и рухнул в кресло. Вышло очень красиво.

— Я-я-я?! — закричал он из кресла. — Я к тебе полез?! Что ты врешь, дура?! Ты меня с кем-то перепутала! Это к тебе на базаре урюки лезут, а я не лез!

— Что значит… полез? — растерянно спросила Олимпиада.

— Ну, то и значит, — измучившись, выдавила из себя Люсинда Окорокова. — Он сказал, что раз я слов не понимаю, то он меня… делом проучит! И стал тащить на диван. Он сказал, что ты ушла надолго и, в общем, он… он, в общем, успеет.

— Про диван я не догадался, — задумчиво проговорил Добровольский. — Я думал, что вы просто… вступили в дискуссию, он вас ударил, и все.

— Я не виновата, Липочка! — опять крикнула Люсинда. — Я не виновата! Я вырвалась, и он… он…

— Да я тебе ничего не сделал, что ты врешь! — Олежка попытался встать, но раздумал и остался в кресле. Он решительно не знал, какие воспитательные меры воспоследуют со стороны Олимпиады, и поэтому предпочел пока побыть подальше — сидячего не бьют, как и лежачего! Как его бить, сидячего-то?

Да и что такое случилось?! Виноватым он себя не чувствовал нисколько.

— Он вас ударил, — подсказал беспощадный Добровольский. — По лицу. Вы выскочили из квартиры, побежали вниз, и тут мы вас застали, между первым и вторым этажом. Вы держались за щеку и наврали нам про то, что услышали с улицы какой-то звук и пошли узнать, что случилось.

— Стойте! — крикнула Олимпиада. — Замолчите все!

Она тяжело дышала, и щеки у нее были очень красные.

— Олег, — сказала она, — что произошло? Ты можешь мне объяснить?

— Да она все врет! — как попугай, повторил Олежка. — Она приперлась и стала тут бузить, ну, я и… приструнил ее маленько.

— Ты ударил… Люську?!

— Нет! Она все врет, говорю же! Я тебя сколько раз просил, чтобы ее здесь не было! Я этих шлюх рыночных не выношу!

— Не выноси-ишь? — протянула Люсинда, и глаза у нее прищурились. — Не выносишь, а под юбку мне лез! Говорил, что Липа ничего не узнает, что я тебе давно… глаза мозолю, хвостом перед тобой кручу! Что сама напрашиваюсь, раз сюда таскаюсь!

— Да что ты ее слушаешь?! Она врет! На базаре там небось всем дает, вот и придумала!.. Проститутка!

— Он тебя… в кровать тащил, что ли?! — округлив глаза, вопросила Олимпиада и повернулась к Люсинде. — Ты пришла ко мне в гости, а он решил тебя по-быстрому трахнуть?!

Люсинда мрачно кивнула:

— То все говорил — пошла, мол, вон, а тут вдруг такое!.. Говорит, тебе же все равно с кем, а я не могу, с ума схожу с этой рыбой мороженой. С тобой то есть, Липа! Ну, я его и толкнула, а он мне… по морде.

— Да врет она! Ты что, не видишь?!

— Да ты же ничего не можешь! — с безмерным удивлением выговорила Олимпиада. — Раз в год, да и то не в каждый! А ты, оказывается, гигант секса?!

И тут она размахнулась и врезала Олежке по носу, да так, что голова у него запрокинулась и из носа тут же показалась кровь — Олимпиада была девушкой высокой и довольно сильной, немецких кровей, а Олежка не ожидал нападения.

Он схватился за нос, ощупал его со всех сторон, отнял руку и посмотрел на свои пальцы.

— Дура, блин! — крикнул он. На пальцах была кровь. — Ты чего дерешься?!

— Ты подонок, — сказала Олимпиада. — Мелкий, скользкий подонок, и пошел вон отсюда!

— Я сначала не понял, почему твоя подруга мне соврала, — обстоятельно объяснил Добровольский Олимпиаде. — Она никак не могла ответить, как оказалась между первым и вторым этажом и почему держится за щеку! А она не ответила, потому что думала, что ты на нее рассердишься и не поверишь в то, что твой… кавалер повел себя так скверно.

— Да уж! — с ненавистью произнесла Олимпиада. — Скверно!

— Но сразу было понятно, что, если не она скинула с крыши Парамонова, значит, произошло нечто, что могло расстроить или задеть именно тебя.

— Почему меня? — Олимпиада завела за спину руку, которой дала Олежке в зубы, и вытерла ее о штаны.

— Потому что ты — единственный человек, с которым она дружит в этом доме, — пояснил Добровольский, — и который для нее важен. Она не могла тебя так подвести.

— Это точно, — согласилась Олимпиада.

— А может, она как раз и скинула с крыши вашего Парамонова! — крикнул Олежка, не отнимая руки от лица. Из носа все еще покапывало красным, и другую руку — горстью — он держал под подбородком, но не делал попыток встать, чтобы пойти умыться — боялся, что Олимпиада опять полезет в драку. — Да она на рынке работает, они все там шлюхи базарные, и ножом могут пырнуть, и…

Зря он это сказал!

Олимпиада Владимировна подскочила к креслу, нагнулась, будто собиралась его расцеловать, но вместо этого двумя пальцами защемила многострадальный нос, отбросив Олежкину руку.

Он по-заячьи закричал и забился. Кончик носа у него побелел.

— Одбусди! Одбусди, дуда! — кричал он не слишком внятно из-за зажатого носа. — Одбусди, хуже дудет!