Дом-фантом в приданое

Олимпиада сидела с грозным лицом, перелистывала Рубенса, и было ясно, что как только за ним закроется дверь, она моментально врежет той, которая «с Ростова», по первое число. Потому что ей хочется «произвести впечатление». А как тут произведешь, когда такие истории рассказывают!..

Смеясь над ними и над собой, он все же ушел в кухню, включил чайник и не удержался, подслушал.

— …Ну что ты несешь?! Ну что?!

— …как же несу, когда истинная правда, вот те крест святой!

— Да не надо креститься! Ты бы лучше помалкивала.

— Лип, ну что ты меня за дуру держишь! Чего это я буду помалкивать! А Барсик-то, Барсик, ты глянь! Уж и рожу наел!..

Добровольский вернулся, принес чашечки и сахарницу со щипчиками. Такие аристократки должны накладывать сахар исключительно щипчиками. К чаю у него было овсяное английское печенье в жестяной круглой коробке, его он тоже принес.

— Ух ты! — сказала Люсинда, моментально полезла в коробку, достала круглую печенину и стала с хрустом жевать. — Красота какая! У Алки такие коробки, по-моему, рублей по сто тридцать идут!

— Неужели? — удивился Добровольский.

Олимпиада все смотрела Рубенса. Павел чувствовал ее страдания как свои собственные, и ему было смешно и жалко ее.

Она ему нравилась, и ему хотелось о ней заботиться, хотя он никогда и ни о ком особенно не заботился.

Он разлил чай, уселся и спросил у них, может ли он в их присутствии курить.

Люсинда Окорокова прыснула со смеху и немедленно рассказала историю о том, как Ашот с Димариком однажды полдня просидели «у ней в палатке» и так накурились, что ее, Люсинду, чуть не вырвало, и, между прочим, никакого разрешения «у ней» не спросили!

Олимпиада Владимировна курить разрешила.

— Я хотел поговорить с вами о ваших соседях, — сказал Добровольский, обращаясь к ним обеим. — Дело в том, что я ничего о них не знаю, а хотелось бы знать.

— Ой, да чего про них говорить-то! — хрустя печеньем и старательно отряхивая крошки со старенького свитера, воскликнула Люсинда. — Все люди простые, не так чтоб… баламуты какие! Ну, дядя Гоша покойный, он слесарь был. А сын его, Серега, шалопай тот еще! Сказал мне, когда мы его провожали, — вернусь, говорит, и женюсь на тебе, а ты меня жди! Жди, как же! Будут всякие сопляки на мне жениться! Добро бы еще парень был дельный, а то так…

— Люся! — вскричала страдалица Олимпиада. — Люся, ну, сколько можно?!

— А что? Это я все правду говорю! Тетя Верочка моя на пенсии, а раньше в бухгалтерии работала, на заводе. Люба… вот только Люба у нас знаменитость, гадалка она.

— Люба это кто? — спросил Добровольский у Олимпиады.

— Да вы ее видели! Когда Парамонов упал. Такая высокая, в халате.

— А чем она знаменита?

— Ой, да к ней народ со всей Москвы едет, чтобы она погадала и порчу сняла, или сглаз там какой! — Люсинда пожала плечами, удивляясь, что Добровольский не понимает такого простого дела. — К ней Ашот каждую неделю ездит, и она ему советы дает, прям жить без нее не может. Чуть что, сразу — Люба, погадай мне! Вот она и рассказывала тогда, что карты у ней беду предвещали, а она все понять не могла, на кого беда-то выпадает! А оказалось, на Парамонова.

— А зачем вам наши соседи? — спросила Олимпиада. Она мешала ложечкой чай и очень следила, чтобы это было красиво.

Она все еще мечтала «произвести впечатление», хотя в присутствии Люсинды это вряд ли было возможно.

— Я хочу знать, что здесь происходит.

— Вы?! — поразилась Олимпиада. — Зачем это вам?! Вы живете… не здесь, и вряд ли вас могут интересовать наши дела.

Не мог же он ей сказать, что его «наши дела» как раз и интересуют.

— Когда у меня под носом погибают два человека, я должен понимать, что происходит. — Он добавил себе чаю и объяснил невозмутимо:

— В целях собственной безопасности.

Олимпиада пожала плечами.

— Про слесаря мне ничего не известно, — продолжал Добровольский, — а про того, кто упал с крыши, мне сказали, что следов насилия нет и дело не возбуждается.

— Ведь он же выпимши был, — опять встряла Люсинда. — Так жена его сказала. Ух, не люблю я ее, противная тетка, ужас! А если он под градусом был, то и сдуло его с крыши, как ветром, понимаете?

— Нет, — сказал Добровольский, — не понимаю. На краю крыши видны отчетливые следы его ботинок. Там, где он потерял равновесие. Если бы он оступился и упал, следы бы смазались. Вряд ли он прыгал с крыши из стартовой позиции, сильно оттолкнувшись!

— Зачем же ему толкаться?… — пробормотала Люсинда и посмотрела на Олимпиаду. — Он и не толкался! Его качнуло, он и того… свалился.

— Откуда тогда следы, если, как вы говорите, его качнуло? Нет. — Добровольский поднялся, подошел к секретеру, открыл резную крышку и достал невиданную квадратную бутыль с хрустальной пробкой, от которой во все стороны прыскали холодные искры, так играл свет. — Выпьете со мной виски?

— Да, — согласилась Олимпиада Владимировна.

— Да, — согласилась Люсинда Окорокова.

На свет явились три стакана, тяжеленные, широченные, с толстым дном.

— Ну и стаканище, — протянула Люсинда, взвешивая тару на ладони. — Жуть! Полкило, не меньше.