Дом близнецов

— Кажется, общими усилиями мы нащупали ответ на вопрос о смысле и устройстве смерти. Ответ вертится вокруг понимания, где же находится основание твоего личного места, да и любого места вообще? И что есть место? Так вот, ясный и неопровержимый ответ на него за всю историю мира дал только один-единственный человек, великий мистик шестнадцатого века Исхак Лурия из Цфата в Верхней Галилее. Он украсил иудейскую каббалу изумительным по глубине и чарующей силе учением о цимцуме или сжатии. Его мысль легко поймет каждый. Лурия сначала задал несколько упрощенных до грубой простоты вопросов, а именно: как может существовать мир, если истинно, что Бог вездесущ и повсюду? Если Бог есть, все, что есть, и все во всем, то каким образом могут существовать вещи, которые, конечно же, не есть Бог? Как мог Бог сотворить иной мир из чего-то, если все вокруг есть только Он и негде взять это самое что-то? Отвечая на это, Лурия говорит: чтобы создать мир, Бог должен был, как бы освободить в себе самом место, создать отсутствие себя, пустоту для некого мистического предвечного пространства, дабы вернуться в ту пустоту назад уже в акте творения и откровения. Вот где исток всякого места, он в удалении Творца в самое себя. Не это ли торжество цимцума повторяет каждая львица, каждая самка, каждая мать, нося в себе, внутри себя разрежение плоти, пещерку матки, место для будущего ребенка, чтобы было ему куда явиться живым из времени сотворения. Это место в Боге, спустившись шагами сфирот в мир, становится временем…

Паучок выбежал из-под перстня на свет, и князь, подняв руку, сдул его с ладони обратно на скатерть, после чего тварь устремилась к татуированной ручке Магды.

Магда хотела спрятать руки за спину, но взгляд князя был так страшен, что она оцепенела, и тварь оседлала ее палец у кромки ярко-алого ногтя.

— Папа, я не знаю что говорить! — заорала она.

— Говори все, что взбредет в голову.

— Папа, смерть похожа на сон. Сон вовсе не сон, как многие думают. Сон — страж твоего места. Сон просыпается ночью внутри твоей ежедневной смерти, чтобы облететь незримый пейзаж жизни, обежать контур той площадки, на которой ты уместился. Папа, сон — тот секьюрити, что караулит смерть. Сон озирается внутри смерти. И смерть под присмотром сна как бы просыпается, не может заснуть и тем самым принуждена, влачить твою человечью жизнь… Папа, я боюсь… Убери эту гадость!

— Говори, и он убежит!

— Сон — жизнь, в которой нас нет. Уф!

Паучок перебежал на руку Герды.

— Ай!

— Говори, дура, ты не глупее сестры. Ну же! У тебя блестящий ум, не притворяйся блядью.

Герда задумчиво потерла кончик носа свободной рукой.

— Я не притворяюсь, я именно она. Так что скажу пару блядских слов про сон. А дело обстоит так. Проснувшись, мы находим самих себя в собственном теле, в окружении привычных вещей, в том же месте, где нас застиг сон. Допустим, мы спали семь часов. Что ж, время жизни во сне пропущено, и — внимание, папа! — мы словно бы заново родились. Назову сон маленькой смертью. Сравню эту смерть с животом роженицы, где своего часа ждет каждый ребенок. Не надо много ума, чтобы заметить два сходства. Сон повторяет томление нерожденного дитяти — раз, а пробуждение — это роды, два. Что из этого следует? А то, папа, что сон — это пуповина, которая поддерживает нашу смертную связь с жизнью. Когда мы умрем, сон окончательно вступит в свои права и склеит наше отсутствие с местом, о котором здесь было так много сказано. Я не знаю, что это такое — место? Но, думаю, его не глупо сравнить с плацентой, с детским местом. Тут через пуповину мать закачивает в ребенка всякую пищу. Короче, это подсказка. Пока ты жив, только сон склеивает тебя призрачным хоботом с местом, откуда ты вышел на свет. Умер? Что ж, возвращайся в состояние полусмерти. Твоя жизнь теперь только снится. Но не тебе, дураку, а твоему вечному месту. Значит, смерть — это сон, который, проснувшись, проживает жизнь человека. Сон, а не смерть. А жизнь состоит из двух половин: беготни и сновидений. И человек, если говорить пафосно, — это состояние присмотра души, которая состоит из слюнок твоего сна, который тебя не знает, но знает нечто большее — свое место. И видит его, остается там — корешком пуповины — и после смерти, когда твой сосуд с благовониями разбит, когда валяются твои черепки, но аромат пролитого масла густо-густо стоит над осколками и обнимает пейзаж твоей смертности. Чую, ты хочешь спросить, а где же Бог в этом раскладе? А Бог, папа, человека в глаза не видел.

Герда осторожно наклонилась над рукой — паук не шелохнулся…

Валентин был поражен монологом сей сексапильной суки, — выходит, аура мандрагоры действует на всех с равной силой увеличения айкью… не петушись, Валюн, ты вовсе не исключение…

— Браво, — сказал князь, — нам удалось увеличить тайну вопроса!

Он легонько постучал по столу закрытой коробочкой — паучок тут же спрыгнул с руки Герды и помчался пулей в сторону стука.

Князь приоткрыл щель коробка, и тварь мигом скрылась внутри.

— Вы его приручили? — спросил с облегчением Валентин.