Дом Аниты

Она рассказывала, что я потомок ученых и татарских всадников. Утверждала, что моя мать была богиней в человеческом облике, а отец — завоевателем, но не таким, как татары, которые грабили и сжигали все на своем пути. Анита поведала, как при оплодотворении моей матери семя моего отца смешалось с семенем ученого и офицера — довольно распространенное явление в европейских армиях начала двадцатого века.

Анита описывала мое рождение: солнце на миг остановилось… и вся планета застыла на своей оси. Птицы в далеких северных странах неистово заметались, словно почуяв, что близится конец света.

Так я и появился на свет, однако жизнь шла привычным чередом. Природа наделила меня всем необходимым, чтобы я устремился либо к величию и власти, либо к невзгодам и боли.

Анита заявила, что взмах маятника зависел лишь от совпадения — от чистой случайности. Но в любом случае меня ожидало величие: величие страдания, величие силы и энергии, величие в причинении боли другим.

— Смерть, от которой тебе не раз удавалось улизнуть, — сказала она, — будет преследовать тебя всегда, мой возлюбленный Кровь-Сперма. Дабы проверить, суждено ли тебе выжить, ты будешь вновь подвергнут опасностям… Судьба отводила от тебя явные угрозы, но еще проявятся и скрытые. Тебе придется справляться самому, с верой и упорством. В глубине души ты это знаешь — это вытекает из твоих естественных поступков… Тебя еще ждут затяжные сражения, о возлюбленный! И лишь затем ты умрешь своей смертью… Хотя тебе и кажется, будто ты ничего не знаешь, ты бредешь, ведомый великими силами.

Мои грезы прерывает девушка-странница, которая во всю глотку тараторит матери по-русски:

— Что ты все талдычишь про этого дряхлого старого солдата Сталина?.. Такие люди вечно твердят, что служат народу и выполняют приказы! — Она раздраженно встряхивает белокурыми волосами, и сам воздух искрится от злости. — Но я знаю, что он и такие, как он, с нами сделали! Они толкают тебя на край могилы и расстреливают!

Девушка тычет в меня пальцем:

— Объясни мне, мать, какой безопасности мы здесь ждем? Под защитой у этого человека, солдата, слуги? Безопасность? Под его попечением?

Девушка в ярости говорит по-русски, но я почему-то понимаю каждое слово.

— Уж его-то я отлично знаю! Это он обнял меня в тот день, когда мы ушли! А потом убил! Это он меня уничтожил!

Я ошарашен. Она закрывает лицо, чтобы не видеть меня.

— Тогда он был очень красивым парнем — да уж. Такой поэтичный, такое внушал доверие. А теперь погляди на эту мерзкую харю.

Она с осуждением вспоминает:

— Сколько часов он мог просидеть со мной на диване, в темноте, обнимая за плечи — просто за плечи! Или держал меня за руку. И всё… Мы безумно любили друг друга, он меня буквально боготворил. А расставаясь навсегда, мы не проронили ни слова. Даже не попрощались. Мы были такими мужественными.

Девушка вся дрожит:

— А потом этот еврей спас свой жалкий труп… и выбрал участь слуги и раба! А меня погнали по морозу в Румбульский лес… Вскоре я уже не чувствовала ног. Меня бросили в лесу — голую на снег. Мы же понимали, что творится. Я слышала плач, крики, автоматные очереди… А он тем временем спал в своей рабской квартире в гетто{131}! Уже начищал сапоги какому-то фрицу. Уже стал тряпкой, рабом, шестеркой!

Девушка кричит так неистово, что начинает харкать кровью. Кровь орошает мне лицо градом пуль, и у меня темнеет в глазах. За всю долгую практику меня еще не избивали так больно. Никогда прежде я не чувствовал таких мощных ударов. Но мне хорошо.

Вскоре удается слегка приоткрыть глаза. Лицо девушки искажено болью. Она рявкает:

— Видишь, мне шестнадцать, я прекрасна и всегда такой буду! Прекрасной героиней, что обрела бессмертие благодаря Румбульской трагедии. А ты?.. Тебе-то уже никогда не будет шестнадцать! Так и останешься мерзким старым рабом, до конца жизни будешь вылизывать сапоги американцам. Так же старательно, как четыре года вылизывал их фрицам{132}!

Она плачет навзрыд, поднимает с пола закутайного ребенка, крепко прижимает к себе.

Она же сказала: некогда я обнимал ее за плечи.

Сухая сморщенная бабуля изо всех сил вслушивается, приставляя ладонь к уху, чтобы не пропустить ни единого слова девушки. Изредка бабуля качает головой — мол, все уловила.

Она с трудом распрямляет узловатое туловище, приподнимается с пола и взволнованно трясет рукой:

— Та оставь ты уже парня в покое! Шо тебе от него надо? Ему ж тогда было всего шестнадцать! Думаешь, он сам не намучился?

Акцент у нее ужасный, режет слух: белорусский сельский диалект, захолустная корявая речь.

Остальные с большим уважением слушают, потому что в России даже необразованных стариков слушают почтительно.

— Запустила коготки в несчастного мышонка и не отпускаешь, — отчитывает она девушку. — Даже кошка нет-нет да и отпустит мышку! Ты что, не видишь — у него тоже кровь идет! Что было, то было.

— Бабушка, конечно, дело говорит, — подхватывает мать семейства. — Только она не понимает, что от любви до ненависти один шаг. Я хочу, чтобы ты задумался, Бобенька: ради кого ты бросил свою любовь?