Дом 4, корпус «Б»

— «Еще хочу тебе написать, — читала Бела (у нее на глазах тоже были слезы), — что много бывает ошибок в жизни. Мне не надо было записываться в бригаду, твоему отцу не следовало родиться здесь, и не здесь должны быть твои корни, и незачем тут каждому второму носить фамилию Блажей, но об одном из них я узнал интересные вещи. Было это весной нынешнего года, так я слыхал, и тот Блажей, звать его Ондриш, держал много кур, вернее, его жена держала, а весной нечем стало их кормить. Кормили чем могли, а когда уж совсем ничего не осталось, почувствовал он себя как тот бедный кузнец в сказке. Не знал, куда двинуться, что делать. Тут он вспомнил, что на Новинах, так называют здесь одно поле, стоят сеялки с ящиками, полными зерна, и вот он взял тележку, мешки и ночью посрывал замки на сеялках, висячие — видно, и до него зерно воровали, — и набил свои мешки ячменем. А ячмень-то оказался травленый, а Блажейовы курицы, видно, не приспособились к современным химикалиям и порешили все подохнуть. От ячменя или от чего другого, но они так решили, и пошли тут насмешки, разговоры, ссоры, подозрения, милиция прикатила, и тогда много еще всплыло наружу, запутали этого Ондриша Блажея в какую-то крупную аферу, обвинили в подкупе, конечно, и теперь этот Блажей на казенных харчах размышляет о недолговечности доброй курятины. Тут много чего случается, вот вернусь, поведу тебя куда-нибудь и там все расскажу, на свой понтон тебя заведу. Он не мой, но я так его называю, потому что я его выбрал».

Из транзистора полились звуки разудалого сонга: «…bye, bye, bye, bye, my rosy Ann… sweet rosy Ann…»[27] — и много раз «бай, бай, бай».

— Ха-х-ха!

— Петё!

— Это я сюда привел Файоло, мой это понтхон!

— А не наоборот ли?

— Ну, знаешь!..

— Ты слушай дальше, — сказала Бела с некоторым раздражением. — «Ты даже не представляешь, что это такое. Я недавно открыл. Это такая рыбачья лодка, но она не плавает по Дунаю, она на приколе, привязана к берегу стальными тросами. Я уже побывал там с Петё, и ему там очень поправилось. Вот пойдем туда, и…»

— Чепуха… — задумчиво проговорил Петё, пошевелив густыми черными бровями, его смуглое лицо изобразило презрение и бросило Беле мысль: а ты не будь дурой, корова!

Бела эту мысль поняла.

— Файоло-то… Нхе знал я!

— Чего ты не знал?

— Что он тебя обманывает.

— Значит, я могу ему так и написать?

— Про что?

— Что это твой понтон?

— Пхочему бы нхет?

— И что это ты его сюда привел?

— Кхонечно! — сказал Петё, перевернулся на спину, раскинулся на горячей палубе. — А нха кой тебе ему, собственно, писать-то? — Он наставил на Белу свои зеркальные очки. — Балдизм какой — письма пхисать, словно вы врезались… Ха-ххха! — Он принужденно засмеялся, вложив в этот смех всю свою насмешку. — Ты еще очень молодая, Бела!

— Молодая?

— Тебе и семнадцати-то нхет — нхе видела ты жизни. Файоло все врет — просто он в тебя врезался, а он только и знает, что обманывать, самого себя и того, кто ему нужен. Тхы ему нужна. Он, балда, об этом даже нхе знает, но обманывает, и это хуже всего, что он даже нхе эпает. Тухлые его дела, Бела, псих он ненормальный, а ты иди-ка сюда, ко мне! — Он запустил пальцы ей под бикини, притянул к себе. — А это выбрось! — Он щелкнул по письму. — «Тухлятина» это, протухла башка у Файоло… К чертям!

— Бикини?

— И его!

— Или письмо?

— И письмо!