Дом 4, корпус «Б»

Помедлив, Бела Блажейова резко отодвинулась от Файоло. До этой минуты она лежала рядышком с ним на черном пледе — плечо к плечу, нога к ноге, ноги длинные и, как считала Бела, изящные. Ей и сейчас пришло это на ум, а после слов Файоло, не слишком приветливых и сказанных не слишком милым тоном, она представила себя такой, какой увидела однажды в большом зеркале, в фойе кинотеатра: белые туфельки на высоком каблучке, чулки такие, будто ноги загорели где-нибудь на южном солнце, гладкие, стройные ноги, длинные, и вовсе не тонкие, как мог бы подумать какой-нибудь дебил, и без единого волоска — ой, а сколько волосатых ног у женщин, сколько женщин с волосатыми ногами! — и белое платье с густо рассеянными по нему красными трилистниками, от талии вниз растопыренное проволочным «колоколом», как выражается отец. Отец — из деревни, и нижнюю юбку он называет колоколом. «Моя матушка, — вспомнились Беле слова отца, — моя матушка под таким вот колоколом курчат держали, только вылупятся. Что-то вылупится у тебя под этим колоколом!» Отец — деревня, примитив, он и на очках-то видит оглобли, очки называет «гляделками», «окулярами»… Бела все разглядывала мысленно свое отражение в зеркале, предмет своей гордости, слегка оскорбленной, прибитой к вонючему асфальту словами и тоном Файоло: руки длинные, изящные, остроконечные ногти покрыты толстым слоем красного лака, тонкая талия стянута блестящим черным поясом, грудь уже заметна, на плечи наброшен черный свитер, шея длинная, лицо белое, красные губы, удивленные, ланьи, немножко — совсем чуть-чуть! — широковато расставленные глаза, волосы подстрижены «под голландца», красивые, светлые, блестящие, они светятся, отличный тон… «От них прямо сияние исходит» — вспомнились Беле слова маминой приятельницы, пани Тани Гавелковой, а следом пришло и другое воспоминание: собственно, из-за ее волос и познакомились пани Гавелкова с мамой и даже потом подружились. Бела была еще маленькая, пошли они как-то к врачу, и в комнате для ожидающих рядом с ними сидела красивая такая тетенька — тогда просто тетенька, позднее тетя Таня… Беле вспомнилось, как пани Гавелкова разговорилась с мамой, только сначала у нее слезы навернулись, и она их вытерла. «Простите, пожалуйста, — сказала тогда пани Гавелкова, — но ваша девчушка… эти волосики… так это меня расстроило! Прямо сияние от них исходит… Была и у меня дочурка, такие же волосики у нее были, такие же сияющие — под автобус попала, по пятому годку…» С тех пор пани Гавелкова ходит к нам, а мама не видит, вот они и разговаривают — не наговорятся, маме трудно без разговоров, раз уж она слепая, то не хочет еще онеметь и оглохнуть… И отец ей многое рассказывает, ходит с ней гулять и рассказывает обо всем вокруг, приукрашивает, конечно, и телепередачи приукрашивает, прямо здорово у него иногда получается… Вообще-то он лоб, ведь это из-за него мама ослепла, все это из-за него, и в доме много живет таких лбов, может, даже все — лбы, все из деревни, отец тоже, он из Меленян, сидят в нем хворобы, он и сам не знает какие, он заражает ими все вокруг себя, и никто не знает, что это за хворобы, потому что они еще в инкубационном периоде, может, будет так же, как в Африке — достаточно было, чтоб там появился один вол, и тысячи антилоп вымерли; в общем, отец — лоб, старый Мико тоже, а уж его внучка Клара, Кларинька — уж так себя держит, прямо говяшка на лопате, будто живет она где-то на верхушке маяка… У нее на каждый палец по десять ухажеров, может, и Файоло в нее врезался? Не потому ли и ходит он к ее деду, к старому Мико, в котельную, в карты играть? Неужто да?!..

— Файоло, — сказала Бела, голову подняла, подперла левой рукой, ее белые светящиеся волосы свесились. — Файоло!

Из транзистора лились звуки веселого сонга.

— Файоло!

— Ну, что тебе?

— Теперь уже, наверное, в каждой квартире телевизор, то есть в нашем доме?

— Ну.

— Значит, нельзя нам теперь сюда ходить. Забарахлит у кого-нибудь антенна, и тогда…

— Ну и забарахлит.

— Нас и из других домов видно.

— Ну и видно.

Над крышей пронесся грохот трех реактивных самолетов.

— Откуда это нас видно?

— Из других домов, — повторила Бела свое опасение.

Взгляд ее скользнул с белых зубов Файоло наверх, на плоские и остроконечные крыши, к трубам, флюгерам, моторным будкам, антеннам… «Грабли и вилы, сгребают небесный урожай», — выразился как-то отец насчет антенн, и Бела снова подумала о его крестьянском происхождении. «Глухое семя — скудная конопля!»

Бела погладила Файоло по костистой груди.

— На других крышах еще не так много антенн, как на нашей.

— Знаешь что, — сердито отозвался Файоло, — слушай сонги и не трепись! К чему разговоры? Идиотизм это! Нынче уже только старики разговаривают, да и то не все, вон и Мацина засыпает, когда слышит долгие речи, даже старики уже не все разговаривают — у разговоров нет будущего. Слово к слову, а ведь не всякое слово переваришь… Слушай сонги, песни, музыку…

Беле пришла на ум пани Таня Гавелкова.

— …и лекции, и передачи — вот и все!