Дом 4, корпус «Б»

— …и не есть столько, не так ли? — Подгайский ядовито засмеялся и швырнул хлеб на стол. — Я не должен курить, я не должен пить, я не должен есть — что же мне тогда, собственно, делать? Сидеть у станка и набирать, кто что купит? Один покупает бетономешалку, другой — надгробный мраморный памятник, третий — хорошо сохранившийся коттедж, четвертый — деревянную дачку, пятый — виллу, люди покупают строительные участки, мотоциклы, автомобили, кооперативные квартиры, коттеджи, виллы, катера, корабли, скоро будут покупать озера, реки — а я не должен курить, даже пива не могу выпить или поесть досыта? Что же я тогда могу?

— А я что могу? — Жена, прищурив глаза, смотрела на Подгайского. Одной рукой (она держала в ней билеты в кино) подпирала себе голову, а другую — длинные белые пальцы — положила на стол.

Подгайский заметил худую руку жены, особенно пальцы, с проступающими сквозь тонкую кожу костями и рассердился.

— Чего — ты, — выкрикнул он. — Чего ты хочешь? Все, что надо, у тебя есть!

— Я?

Подгайский сердито взглянул на жену.

— Говоришь, у меня все есть? — спросила она надрывно. — Далеко не все! Наволочки на постелях — сплошная дыра, полотенца тоже, тебе нужно бы купить костюм, у мальчиков нет ничего на лето — а ты не можешь отказаться от такого излишества, как ежедневные посиделки с приятелями за пивом! Ты спрашиваешь, почему я не ужинаю. Из-за тебя! Чтобы оставить тебе! И из-за этого вот! — Она бросила на стол два голубых билета в кино.

Подгайский оттолкнул от себя чай. Чашка опрокинулась, чай вылился, затек на билеты, и ложка зазвенела на твердом кухонном полу. Подгайский поднялся из-за стола, оделся и ушел в город.

В парадном корпуса 4 «Б» хлопнула дверь.

Жена Подгайского долго сидела на кухне за столом. Смотрела на опрокинутую чашку, на разлитый чай, на хлеб со следами зубов мужа, и, когда подумала, что посылала Ольгу за билетами в кино, чтобы развеять плохое настроение мужа, ей стало грустно, и она поднялась, решила подавить в себе печаль. Она распрямила помятые билеты, вытерла их и ушла в гостиную. Там остановилась над почтой мужа, над открытками, повестками и письмами, которые Ольга разбросала по полу, когда не нашла под свинцовым пресс-папье новых десяти крон от штявницкой тети. Она знала, что муж где-то бродит, ищет знакомых, они, возможно, ему предложат выпить, и он не вернется. А в кино все равно уже поздно! Собрала на полу почту мужа, положила ее на книжный шкафчик и придавила свинцовым пресс-папье. «Я это делаю в последний раз, — сказала она громко. — В следующий раз припомню тебе, Феро, и другие вещи!»

Так прошло несколько дней, и Подгайский (у него всегда все было в порядке) сказал себе, возвращаясь из типографии домой с зарплатой и повесткой с напоминанием из страхового общества (после рождения Ольги он застраховал ее), что лучше всего делать вид, будто ничего не случилось. Жене даст столько, сколько дает обычно, повестку приобщит к почте под пресс-папье и туда же подсунет новые десять крон, чтобы Ольга могла положить их в банк. Так и сделал. Жене дал семьсот крон, сто пятьдесят оставил себе и пошел в гостиную.

— Оленька!

— Да? — Ольга подняла голову от стола. Она готовила уроки. — Да, папа?

— Я кое-что тебе принес. Вот, возвращаю. — Подгайский вынул из бумажника совсем новенькие десять крон, радуясь, что ему удалось не смять их. — Я возвращаю те десять крон, которые однажды одолжил у тебя.

— Они мне больше не нужны, папа.

Подгайский с удивлением взглянул на свою восьмилетнюю дочь, в ее растерянные и слегка улыбающиеся глаза.

— Как же так, что…

— Ты уж оставь их себе, папочка!

— Да нет, возьми, возьми, пожалуйста!

— Нет! Не надо! Товарищ учительница уже вернула наши сберегательные книжки и сказала, что в этом году, в этом учебном году нам больше не надо копить. Только в следующем. — И улыбнулась отцу, потому что решила, что он просто ломается. Она не видела, что у отца приоткрытый рот и удивленные глаза от настоящей растерянности, потому что ее слова сильно его задели.

Подгайский чувствовал, что у него начинает пылать лицо. Как умеет такой вот ребенок надавать человеку оплеух…

— Но я верну их тебе, все равно верну, Оленька! — Его голос прозвучал немного хрипло. — Купи себе на них…

— Да нет, папа! Не надо. Сейчас не надо! В будущем учебном году.

Ольга опустила голову к тетрадке и обмакнула перо в маленькую чернильницу.

Подгайского передернуло, он отвернулся, не в силах видеть лицо Ольги, ее улыбку, он чувствовал растерянность и жалость к ней за то, что она сама тогда довела его до такого состояния, что он влепил ей оплеуху; он шагнул к книжному шкафчику, чтобы положить под свинцовое пресс-папье новые десять крон. Не положил. Застыдился и даже чуть-чуть попятился от книжного шкафчика. Под свинцовым пресс-папье лежали просроченные, смятые и уже разглаженные, залитые, но уже высохшие голубые билеты в кино. Он пошел из гостиной на кухню.

— Ирка, держи!

— Что? — Жена Подгайского замерла, когда увидела, что муж подает ей бумажку в сто крон и пять гладких, новых десятикроновых. Улыбнулась, ее мелкие зубы влажно заблестели.