Дом 4, корпус «Б»

— Да какое тебе до него дело, Бетка моя! Какое нам до него дело!.. Я рад, что сегодня у тебя так хорошо стриг виноград и могу теперь отдать тебе старые и хорошо отточенные ножницы. Может быть, ты будешь ими стричь, а может, в свой черед кому-то передашь…

Я смотрел на нее, и мне показалось, что глаза у нее стали какие-то острые, глаза у нее голубые — и я еще никогда не видел, чтобы голубые глаза могли быть такими острыми. Они были такие острые, а может, и поострее, чем мои ножницы «золингенки».

— Я действительно рад, — сказал я ей, — что ты мне позволила стричь.

— Да подожди ты, Йожко, — сказала она, — а чем твой Яно болен?

— Да не болен он.

— Что же тогда?

— Не знаю, никогда раньше с ним такого не было, только последнее время, с осени…

Я хотел сказать ей, что он, наверное, боится, прячется дома в кровати, потому что прихватывает на стороне, а дома все валяется в кровати, чтобы его Божена, значит, моя невестка, думала, что он от ее кровати ни на шаг, ведь тот, кто прихватывает на стороне, тот людям глаз не мозолит, опасается… И когда я уже собирался сказать ей это, случилось то, чего я никак не ожидал.

— Значит, у него какая-то нехорошая болезнь, если тебе стыдно сказать про нее хотя бы одно слово. Ясно, нехорошая…

Тут она встала, подбоченилась и как кинется на меня:

— А ты, значит, Йожо, думаешь — ты думаешь, что останешься здесь, будешь здесь полеживать в кровати, как твой Яно, а я буду ходить за тобой? Ходить за тобой до самой смерти? А почему, зачем, для чего? Ну уж нет!

— Но ведь, Бетка моя, Яно — интеллигент!

— Интеллигент?

— Ну да, ученый человек!

— Ученый?!

— Да, — схватился я уже за соломинку, будто тонул, — да, интеллигент, а интеллигенты — они люди ученые… Вот как, Бетка моя, такой человек, как мой Яно, такой интеллигент, такой ученый, лежит в кровати, читает, учится только лежа в кровати и откроет что-то… Ведь, Бетка, ведь я, ведь мне даже в голову не пришло бы остаться здесь, лечь в кровать и чтобы ты ухаживала за мной до самой смерти, как ты могла подумать, что у меня стыда нет?

— Стыда нет, ах ты, старый греховодник, ишь разговорился: «Бетка моя красивая, ты мое золото, ты мой одуванчик прелестный, ты моя прекрасная луковка», — этого мне только не хватало; да на тебя ветром дунет, ты захиреешь, зачахнешь, и кто знает, еще какую болезнь от тебя подхватишь, этого мне только не хватало… Вот не было печали-то! Этого мне только не хватало, чтобы у меня здесь поселился старый да еще больной мужик!

— Но, луковка ты моя прелестная, душистая, что ты несешь?

— Знаю я эти словечки, луковичка — ха! Ах ты, старикан косолапый!

Ну честила меня так, что пыль столбом, еще почище, чем та смерть в костеле, что тут будешь делать?

— В таком случае, прощай! — сказал я ей и пошел из кухни, со двора и сам не знаю, как очутился на дороге.

— Держи, это тоже захвати с собою, вонючка старая! — крикнула она мне и швырнула на дорогу ножницы. Я хорошо слышал, как они, бедняги, лязгнули о камень.

Мне было очень стыдно, это уж точно, было обидно, это я тоже точно знаю, одного только я не знаю, сколько народу сбежалось туда, на дорогу перед ее халупой, сколько взрослых и сколько детей, так как мне некогда было считать их, я спешил убраться восвояси, знаю только, что было их там порядочно. Остановились даже двое парней, ехавших на машине с краном. Я даже не помню, как могло получиться, что я не поднял с мостовой своих ножниц. Так оставил их лежать, там они остались, а я скорее сюда.

— Сюда? Это почему же? — спросил сторож на стройке.

— Только не притворяйтесь! — сказал Мико. — Не притворяйтесь! Вы этой особе приходитесь, уж не знаю, кем вы ей приходитесь, может быть, братом или шурином — в общем, обоим нам следовало бы худое добрым покрыть.

— Что-что нам следовало бы?

— Худое добрым покрыть, — ответил спокойно Мико, но чтобы чего такого не случилось, отступил на несколько шагов и встал за штабель хороших новых досок. Тридцать, сосчитал он, да такие все хорошие… — И собака эта не ваша, она принадлежит той особе, той луковке, я видел, я заглянул в будку, не думайте, у меня глаз вострый! Той особе, которой я подстригал виноградную лозу, ну, не знаю точно, кем вы ей приходитесь — но вы мне скажите, зачем у собаки в будке выключатель и кожаный чехол от фотоаппарата? Тогда уж положили бы ей туда и фотоаппарат, и маленький радиоприемник — тот транзистор, и часы… Ну-ну-ну-ну, не кипятитесь!

Сторож сдержался, даже собаку не натравил, не перепрыгнул штабель досок, не схватил Мико за горло, он только поправил на глазу повязку, заляпанную известкой.

— Вы, пожалуйста, не притворяйтесь, а только доброе-то — наверх! — сказал Мико. — Завтра в это время я приду, мы сделаем учет и будем принимать товар, пусть не говорят, что в нашем доме вор и что он украл то и се…

На следующий день на стройке все было как всегда. Удивительная собака Рекс, как обычно, сидела на досках и считала мальчиков, все ли они идут в школу.

Потом явился Йозеф Мико со Смарагдовой улицы, из корпуса 4 «Б». Он не мог пройти дальше, собака не хотела его пропустить.

Из барака вышел сторож.