Дом 4, корпус «Б»

Пани Юлия Бакайова, с письмами и квитанциями в руке, проводила мальчика Янко до самой площадки, остановилась в дверях и долго смотрела ему вслед, смотрела какое-то время и на пустую лестницу, когда уже затихли шаги и захлопнулась входная дверь. Пани Бакайова вошла в квартиру, затворила за собой дверь, минуту постояла возле нее, прислушиваясь, нет ли в шумах и голосах корпуса 4 «Б» чего-либо зловещего.

Перевод Н. Шульгиной.

УТРО ПОД ЛУНОЙ

Был ранний предрассветный час, суета на улицах еще не ожила, не мчались и потому не шумели машины, не грохотали трамваи, только одинокий пьяный забулдыжка, шатаясь, брел по Смарагдовой улице, время от времени, изрыгая обрывок старинной песни:

Где же ты была, Аничка моя-а,
Аничка моя-а, Аничка моя-а…

Сильва Брежная проснулась и спросила в испуге:

— Свет, кто не погасил света?

— Да это месяц.

— Откуда свет? Миро, ты забыл погасить?

— Да нет, — раздраженно ответил муж, — говорю тебе, это месяц!

Господи, подумал он, начинается… опять все снова здорово.

— Какой месяц?

— Который на небе. Какой же еще? Вообще-то сейчас месяц ноябрь, но он светить не умеет, светит тот, что на небе.

На ясном небе сияла полная луна, свет ее лился в окно гостиной, отражаясь в стеклах книжного шкафа, в соседней комнате (ее называли «спальней») светились белые простыни.

Лунный свет падал на красивое лицо Сильвы Брежной, обрамленное волнами искрящихся волос, на мигающие глаза, приоткрытые губы и поблескивающие зубы.

— Месяц? — переспросила она. — Месяц? В самом деле?

— Конечно, можешь посмотреть.

Супруги Брежные поднялись с тахты, босиком прошли по ковру к окну: на чистом небе стояла полная, круглая луна, край неба ограничивался верхним, кое-где неровным силуэтом Смарагдовой улицы из-за водосточных труб, покрытых жестью карнизов, больших железных цветов и завитушек. Мужу Сильвы приятнее было бы увидеть под луной что-то совсем другое: темную гряду вершин, на ее фоне трубы, подъемные краны, дома, белый дымок паровоза, которым играет ветер, хватает, рвет на клочки, здание аэропорта, самолеты, что угодно, только не силуэт Смарагдовой улицы, а Сильва, отдернув занавеску до самого края окна, стояла рядом с мужем, глядя на ломаный край неба, на луну, видела далекие белые тучи, тихо тянущиеся под луной, далекие белые туманы, и ей хотелось увидеть бескрайние заснеженные просторы.

В двух окнах одного из домов на Смарагдовой улице тускло желтел свет. В лунном сиянье лампочки горели как-то неуверенно, для того, чтобы светить, им не хватало темноты.

От радиаторов донесся тупо звенящий отзвук глухих и резких ударов.

— Это Тадланек нахлестывает коней, — засмеялся Брежный, — все еще живет своим славным прошлым… Да, забыл тебе сказать, Сильва, я еду в командировку.

— Куда?

— В Прагу.

— Почему же ты раньше мне не сказал?

— Забыл, извини.

— Не забыл, скрыл…

— Ну, Сильва, — сказал Брежный, раздражаясь, — я понимаю, сегодня твой день, он всегда бывает при таком вот холодном свете луны, но я-то ничего не могу поделать, я должен ехать.

— Ну и поезжай. Должен, должен…

— Вот именно, должен.

— Конечно, — сказала Сильва и помолчала. — А почему ты противишься, когда я хочу тебе об этом рассказать? Почему ничего не хочешь узнать о моей матери? Может, сейчас это и смешно, дело давнее, но тогда тоже была такая вот лунная ночь. Иначе как бы могли мы тогда выбраться. Я была еще совсем маленькая…

Прижав босой ногой босую ногу Сильвы, Брежный заставил ее замолчать, обеими руками провел по ее вискам, по пульсирующим жилкам, по волосам, по обнаженным бокам, а когда его руки замерли на груди, он вернулся с ней на раскрытую тахту.

Луна сияла в окне, отражалась в книжном шкафу гостиной, освещала белые простыни, светила на губы, шею и грудь Сильвы Брежной. Она тихо дышала приоткрытым ртом, сквозь красивые белые зубы, дышала теплом в лицо мужа.

— Пойми же, мне неприятно, — сказал он вдруг.

— Что тебе неприятно? — быстро спросила Сильва, чтобы он не раздумал и опять не скрыл, что ему неприятно. — Скажи, Миро.

— Что я ни разу не поговорил с твоими родителями.

— Теперь сожалеть поздно. Поздно… Мне было очень больно, — даже на похоронах я была одна. А сейчас бесполезно и огорчаться.

Сильва повернулась лицом к потоку света, отраженному от стекол книжного шкафа, отстранила мужа, повернулась к нему лицом, дыша ему в глаза.

— Ты же знаешь, мы росли, как трава на лугу, другое тебя гложет… Тебе нечего было взять за мной, ты позарился на мое тело, мое лицо, а я-то хорошо знаю, как быстро растрачивается это богатство — наверное, поэтому у тебя столько командировок, и эта, нежданная, тоже. Может, то, что делал мой отец, было куда здоровее, естественнее, ему не требовалось на это ни казенной машины, ни самолетов, ни отелей…

— Сильва!

— Говоришь, сегодня мой день? Значит, я могу говорить, что хочу, разве не так? Мой день, мое слово.

Брежный встал и пошел собираться в дорогу.

— Почему ты не работаешь, — сказала однажды мать Сильвы мужу, — мы с голоду подохнем!