Долина Виш-Тон-Виш

— Смерть не миновала и моего дома. Ее стрела упала тем тяжелее, что поразила ту, которая, подобно павшим здесь, гордилась своей молодостью, а ее душа радовалась первой радостью рождения ребенка мужского пола! Ты, что восседаешь в горних высях! — добавил он, возведя потухший и без слезинки взгляд к небу. — Ты знаешь, как тяжек был этот удар, и ты предначертал борения угнетенной души. Бремя не было сочтено чересчур тяжким, чтобы его нельзя было перенести. Жертвы оказалось недостаточно. Мирское вновь обрело главенство в моем сердце. Ты даровал нам воплощение невинности и прелести, обитающих на небесах, и ты же отобрал его, чтобы мы могли познать твое могущество. Мы склоняемся перед этим приговором. Если ты призвал наше дитя в обитель блаженства, оно целиком твое, и мы не смеем роптать. Но если ты все же оставил ее блуждать странницей по жизни, мы доверяемся твоей доброте. Она из многострадального народа, и ты не захочешь покинуть ее среди пребывающих в слепоте язычников. Она твоя, она целиком твоя, Царю Небесный! Но ты все же допустил, чтобы наши сердца томились по ней со всей силой земной любви. Мы ждем какого-нибудь дальнейшего изъявления твоей воли, дабы знать, высохнут ли источники нашей любви в уверенности, что она отмечена твоей благодатью… (жгучие слезы катились по щекам бледной и застывшей матери)… или же надежда, нет, долг перед тобой призывает вмешаться тех, кто привязан к ней узами телесной нежности. Когда самый тяжкий удар постиг разбитую душу одинокого и забытого странника в чуждой и дикой земле, он не отверг отпрыска, коего ты по воле своей даровал ему вместо той, которую призвал к себе. И теперь, когда дитя стало мужчиной, он, как некогда Авраам, тоже кладет свое любимое дитя как добровольную жертву у твоих ног. Поступай с ним, как твоей никогда не ошибающейся мудрости кажется наилучшим.

Эти слова были прерваны тяжким стоном, исторгнутым из груди Контента. Воцарилась глубокая тишина, но когда собравшиеся осмелились бросить взгляд сочувствия и благоговейного страха на осиротевшего отца, они увидели, что он поднялся на ноги и стоит, пристально глядя на говорящего, словно желая понять наравне с остальными, откуда может исходить голос такой муки. Пуританин возобновил свою речь, но его голос прерывался, и на мгновение слушатели были подавлены зрелищем пожилого и достойного мужчины, убитого горем. Осознав свою слабость, старый человек перестал говорить в духе проповеди и обратился к молитве. Постепенно его голос снова стал чистым, твердым и внятным, и молитва завершилась среди глубокой и благочестивой умиротворенности.

После выполнения этого предварительного обряда простая церемония была доведена до конца. Останки в торжественном молчании опустили в могилу, и молодые люди быстро засыпали ее землей. Затем Марк Хиткоут громко призвал благословение Божие на своих домочадцев и, склонившись телом, как до того душою, перед волей небес, подал знак семейству уходить.

Состоявшийся вслед за тем разговор произошел над местом упокоения мертвых. Рука незнакомца твердо легла на руку Пуританина, и суровое самообладание обоих, казалось, отступило перед скорбным выражением чувства дружбы, которая прошла через такое множество испытаний.

— Ты знаешь, что я не могу задерживаться, — сказал первый из них, словно отвечая некоему высказанному желанию своего сотоварища. — Они принесли бы меня в жертву молоху своего тщеславия. И все же я хотел бы остаться до тех пор, пока не спадет бремя этого тяжкого удара. Я нашел тебя в мире и покое, а покидаю в пучине страданий!

— Ты не веришь в меня либо ты несправедлив к своей собственной вере, — прервал Пуританин с улыбкой, которая осветила его изможденное и суровое лицо, как лучи садящегося солнца освещают зимние тучи. — Разве я выглядел более счастливым, когда твоя рука вложила ладонь любимой невесты в мою, чем сейчас, когда ты видишь меня в этой глуши, бездомного, лишенного своего добра, и да простит Господь неблагодарность, но я сказал бы — почти бездетного! Нет, право же, ты не должен мешкать, ибо кровавые псы тирании будут идти по твоему следу. Здесь для тебя больше не убежище.

Глаза обоих обратились в общем и печальном чувстве в сторону развалин блокгауза. Затем незнакомец сжал руку друга обеими своими и сказал прерывающимся голосом:

— Марк Хиткоут, прощай! Тот, кто дает кров преследуемому страннику, недолго пребудет бездомным, и покорный Господу не вечно будет сокрушаться.

Его слова прозвучали в ушах сотоварища подобно откровению пророчества. Они снова сжали руки друг друга и, обменявшись взглядами, в которых поневоле неприглядный внешний вид не смог стереть доброты, расстались. Пуританин медленно направился к безотрадному укрытию, приютившему его семейство, а что касается незнакомца, то вскоре после того можно было видеть, как он подгоняет лошадь через пастбища долины в направлении одной из самых уединенных троп этой глухой местности.

ГЛАВА XVII