Долина Виш-Тон-Виш

Едва священник покинул это место, как Ункас сделал Дадли знак приблизиться. Хотя по натуре этот житель пограничья был, в сущности, человеком честным и добрым, в своих суждениях и предубеждениях он был всего лишь сыном своего времени. Если он и согласился на судилище, отдававшее пленника на милость его неумолимых врагов, то у него хватило достоинства подсказать средство, чтобы защитить мученика от той изощренной жестокости, готовностью легко прибегнуть к которой славились дикари. Он даже добровольно вызвался быть одним из действующих лиц, чтобы подкрепить собственное мнение, хотя, поступая таким образом, совершал немалое насилие над своими природными наклонностями. Поэтому пусть читатель судит о его поведении в этом деле с той степенью снисходительности, которой требует правильное понимание условий страны и обычаев эпохи. Выражение лица свидетеля этой сцены, расположенного к пленнику, смягчилось и на нем даже отразилась готовность отступить от намерения, когда он заговорил. Сперва он обратился к Ункасу:

— Счастливый случай, могиканин, в чем-то с помощью силы белых людей, предал этого наррагансета в твои руки. Верно, что уполномоченные Колонии согласились, чтобы ты по своей воле распорядился его жизнью. Но в груди каждого человеческого существа есть голос, который должен звучать сильнее, чем голос мщения, и это голос милосердия. Еще не слишком поздно прислушаться к нему. Возьми с наррагансета обет верности; больше того, возьми в заложники этого ребенка, за которым вместе с его матерью будут присматривать англичане, и отпусти пленного.

— У моего брата большая душа! — сухо заметил Ункас.

— Не знаю, зачем и почему я прошу со всей серьезностью, но лицо и поведение этого индейца оживляют во мне старые воспоминания и прежнюю доброту! И к тому же здесь один человек, женщина, связанная, я знаю, кое с кем из нашего поселения узами более тесными, чем обычное милосердие. Могиканин, я добавлю добрый дар из пороха и мушкетов, если ты прислушаешься к голосу милосердия и возьмешь клятву с наррагансета.

Ункас с иронической холодностью указал на пленника, проговорив:

— Пусть скажет Конанчет!

— Ты слышишь, наррагансет? Если ты тот самый человек, как я начинаю подозревать, то ты знаешь кое-что об обычаях белых. Говори! Клянешься ли ты сохранять мир с могиканами и закопать топор войны на тропе между вашими деревнями?

— Огонь, спаливший вигвамы моего народа, обратил сердце Конанчета в камень, — был твердый ответ.

— Тогда я могу только проследить, чтобы договоренность была соблюдена, — сказал Дадли с разочарованием. — У тебя свой нрав, и он дает себя знать. Господь милостив к тебе, индеец, и выносит тебе приговор, какой надлежит применить к дикарю.

Он жестом дал знать Ункасу, что закончил, и отошел на несколько шагов от дерева. На его честном лице отражались все его чувства, а взгляд не переставал пристально следить за каждым движением враждебных сторон. В ту же минуту угрюмые помощники вождя могикан, повинуясь знаку, заняли места по обе стороны пленника. Они явно ждали последнего и рокового сигнала, чтобы довершить свое неумолимое намерение. В этот напряженный момент наступила пауза, как будто каждое из главных действующих лиц взвешивало нечто серьезное в глубине своей души.

— Наррагансет ничего не сказал своей жене, — заметил Ункас, втайне надеясь, что его враг, может быть, еще проявит хотя бы какую-то недостойную мужчины слабость в минуту столь сурового испытания. — Она здесь, рядом.

— Я сказал, что мое сердце — камень, — холодно возразил наррагансет.

— Посмотри! Девушка плачет, словно испуганная птичка в листве. Если мой брат Конанчет взглянет, он увидит ту, которую любит.

Лицо Конанчета омрачилось, но он не дрогнул.

— Мы отойдем в кустарник, если сахем боится говорить со своей женщиной под взглядами могикан. Воин не любопытная девушка, чтобы наблюдать скорбь вождя!

Конанчет ощутил желание найти какое-нибудь оружие, которое могло бы повергнуть его врага наземь, но тут тихий шепчущий звук возле локтя так нежно коснулся его слуха, что разом усмирил взрыв страсти.

— Разве сахем не взглянет на свое дитя? — спросил умоляющий голос. — Ведь это сын великого воина. Отчего лицо его отца так потемнело при взгляде на него?

Нарра-матта подобралась к своему мужу не далее чем на расстояние его руки. Раскинув руки, она протянула вождю залог своего былого счастья, словно желая вымолить последний и ласковый взгляд признания и любви.

— Разве великий наррагансет не взглянет на своего сына? — повторила она голосом, прозвучавшим как самые слабые ноты какой-то трогательной мелодии. — Отчего его лицо так омрачилось при виде женщины своего племени?