Долина смерти. Век гигантов

— Моя информация закончена. Приступим к вашей… Но меня начинает беспокоить долгое отсутствие моих молодцов… Кто из вас свободней — пройдитесь с фонарем, посмотрите: не заснули ли?… Черт их знает, что они медлят?…

— Я пройдусь, — услужливо поднялся дурашливый голос, он же Савва Никодимыч.

Рабфаковец отскочил от плиты и стрелой понесся по подземному ходу, благополучно избегнув во второй раз сигнальных ниток.

— Синицына, это — я, — предупредил он издали. — Тише, и идем скорей…

Запыхавшиеся, они остановились только под выходным отверстием склепа.

— Сипягин, — тихо позвал Иван караулившего наверху агента, — прыгай сюда… А ты, Синицына, лезь наверх; у нас здесь будет небольшая свалка.

Рабфаковка, подсаженная сильными руками, выскочила на поверхность, а Сипягин и Безменов стали по бокам отверстия, ведущего изнутри.

Ждать пришлось недолго: услужливый Савва спешил выполнить возложенное на него поручение… Сначала луч света озарил на мгновение противоположную стенку склепа, затем в проходе показалась тощая фигура. Безменов дал ей пройти, потом быстро и могуче стиснул сзади, одной рукой зажав рот. Сипягин скрутил руки и — в ухо:

— Если, сволочь, пикнешь — по башке револьвером!..

Но «сволочь» не могла пикнуть, потому что от неожиданности и от мертвой хватки рабфаковца лишилась чувств… В кармане ее лежала злополучная карта подземного Кремля.

Завладев картой, неугомонный рабфаковец не пожелал «почить на лаврах», как ему предложила Синицина. Сдав под ее надзор полубесчувственного Савву-мечтателя, он вместе с Сипягиным снова устремился во тьму подземной Москвы. Но на этот раз его удаче пришел конец…

Они не дошли даже до места раздвоения хода. За пять-шесть шагов до него под ними вдруг разошлись в стороны две каменные глыбы… Грохот, лязг и стремительное падение… Единственная предосторожность, которую рабфаковец успел принять, это — сокращением мышц спины и живота сохранить прямостоячее положение, чтобы упасть на ноги. На ноги он и упал, отделавшись легким сотрясением позвоночника. Сипягин же упал навзничь. Сейчас же над ними с тем же грохотом сомкнулись глыбы.

Безменов зажег фонарик. Картина, представившаяся его взорам, не была рассчитанной на поддержание в ком бы то ни было бодрости духа. Круглый каменный «мешок» диаметром в полторы сажени с массивной кладкой и без всяких ходов. По окружности стены, на равном друг от друга расстоянии, на коротких заржавленных цепях, вделанных в пол, сидело пять человеческих костяков, на веки веков сохранивших язвительно-насмешливый оскал желтых зубов… Сипягин раскинулся в бессознательном состоянии посреди истлевших костей, но у него не было видно ни крови, ни серьезных наружных повреждений.

Рабфаковец вышел из оцепенения и, предоставив своему товарищу самостоятельно возвращаться из мира небытия в мир солнца и красок, с лихорадочной поспешностью принялся за изучение бывшей с ним карты.

— Глупо сделал, — бормотал он сквозь зубы, — надо было оставить карту у Синицыной…

Он до тех пор, не отрываясь, пристально смотрел на карту, пока ее ходы, каналы, подземелья и застенки не врезались навсегда в клетки его мозга. Густо покрытый пылью пол служил ему при этом графитной доской, а палец — грифелем. Потом вспыхнула спичка, и от карты остался один пепел.

После урока географии он занялся медициной и тоже с отменным успехом:

— Ну-ка, расскажи… — после пятиминутного искусственного дыхания задал свой первый вопрос Сипягин. — Ну-ка, расскажи: куда это нас угораздило?…

— В место, где много костей, но мало мяса. — ответствовал Безменов.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

— Послушайте, сэр, — сказал дьякон, сидя в двухместной каюте «Юнкерса», — а ведь я — не изобретатель, нука?…

Аэро в это время пролетал над «Белым озером» — «Вай-сензее», по-немецки, — то есть, уже приближался к Берлину.

— Брешете, — с полным недоверием отозвался Чарльз Уэсс, цикнув слюну через зубы и попав себе в ноздрю, вместо окна.

— Брешете, — повторил он, заалев и шелковым платком уничтожая последствия своей неопытности.

«Господи! — сокрушился дьякон про себя. — Даже плевать, как следует, не умеет…» — И, разжижив слюну, он оскорбительно-демонстративной струйкой пустил ее на кладбище «Нэу Хохен Шонхаус», над которым пролетал теперь аэроплан.

— Нет, в самом деле? Какой я, к дьяволу, изобретатель! Я даже таблицы умножения не знаю…

В голосе дьякона совсем не чувствовалось убедительности, потому что он сознавал, что англичанин ничему не поверит, и все-таки продолжал с деревянной настойчивостью:

— Скажем: изобретатель, ну-ка? Разве такой он имеет вид, как, к примеру, у меня?… Мне дьяконица постоянно сказывала — если уж идти в открытую — «ты, мол, не человек, а идиот оловянный»… Право, так и говорила… — Он снова пустил через зубы тонкую струйку и снова демонстративно прищурился на своего похитителя.