Долина Иссы

На мгновение они потеряли Каро из виду. Внезапно Томаш был поражен, оглушен осколками взорвавшего воздух звука: треск, мир рвется на части, паника, огонь, кровь приливает к лицу, взор туманится, руки трясутся. Они. Они. Так близко, что в суматохе хлопающих крыльев он видел их вытянутые шеи и клювы как у куриц. Он прицелился — собственно, и не целился даже, а просто в спешке потянул за спуск, лишь бы выстрелить, веря в какое — то чудо. Одновременно рядом неуклюже наводил ствол ссутулившийся Виктор. Томаш слышал его выстрел. Его собственный тетерев летел дальше, а другой, перед Виктором, упал. Пес бросался из стороны в сторону, не зная, чьего тетерева хватать в зубы: Виктора или Ромуальда.

Выбрасывая пустую гильзу, Томаш старался переносить поражение мужественно, но ясное небо затянулось трауром, сердце билось сильно, будто после испуга. Он думал (если у него вообще было время о чем-либо подумать), что попадет чудом, что ему это причитается — что ж, сам виноват, в другой раз будь умнее.

Виктор стучал шомполом, заряжая свою развалину.

— Гы до гиг еггё догегёмся (то есть: мы до них еще доберемся), — сказал он тактично, давая понять, что не стоит переживать из-за одного промаха.

Вскоре мрачность Томаша, еще более мучительная из-за того, что приходилось держать фасон, прошла. Будущее манило. Теперь спокойствие, прежде всего спокойствие. Со всех сторон их окружали болезненные седые сосенки, с нижних ветвей которых свисали бородатые лишайники. Ромуальд, наблюдавший за движениями Каро, поднял палец.

— Есть, учуял.

Пес застыл с торчащим вверх хвостом. Они подходили широкими шагами, с ружьями наизготовку. В Томаше билась мольба о помощи.

— Пиль!^[89]

Каро двинулся вперед, но вновь застыл, гипнотически глядя в одну точку.

— Пиль!

Может, кто-то и способен это выдержать, но он, Томаш, — нет. Пока он решал, что сохранит хладнокровие, послышался треск, словно рвалась ткань, — не такой, как он ожидал, — затем трепыхание, хлопанье низко мелькающих белых крыльев и выстрел Ромуальда.

— Это куропатки. Дай сюда, дай!

Куропатка была бело-коричневая, с ногами в гетрах; снежность крыльев выделялась на фоне остального тела. Искоса поглядывая на сетку Ромуальда, Томаш завидовал, вместо того чтобы радоваться, что познакомился с новым видом и теперь запишет в свою книгу его латинское название.

Однако его утешало, что он не поддался соблазну и сдержался, не отяготив свою охотничью совесть новым промахом. По-прежнему оставалась надежда, и высвобождение ног из пористой массы не вызывало раздражения. После каждого шага вытесняемая из лаптей вода мягко похлюпывала. Они убили гадюку, которую Каро бешено облаивал, поднимая верхнюю губу с выражением человека, съевшего что-то кислое. И — вот оно. Пес выжидал — полно времени, чтобы настроиться на благоразумную бдительность. Медленно, вытаскивая из воды одну лапу за другой, он оглянулся на них: здесь ли, воспользуются ли.

Взрыв. Боже, как легко, как легко, он летит сюда — лишь бы не поспешить. Вот он уже на мушке. Господи, помоги! Выстрел — и Томаш в изумлении, еще не веря, что несчастье случилось на самом деле, видит, как тетерев спокойно летит дальше. Это противоречие между его напряженной волей, мольбой и фактом подавило его окончательно. Ведь в сущности он, как и тогда, был уверен, что все решает таинственная связь между ним и дичью, а меткость прилагается как результат особой благодати.

Прямо возле него упали два молодых тетерева, сбитые дуплетом Ромуальда. Оба были только ранены — есть такой вид ранения, который парализует дичь: ни летать, ни бегать она уже не может, но жива и почти невредима. Томаш поднимал их, а они крутили шеями. Чувствуя себя обязанным сделать хотя бы это, если ничего другого не получилось, он взял их за ноги и стал бить головами о приклад берданки. Это не помогло — они жалобно и тонко кудахтали. Горькое наслаждение, вымещение злобы и в то же время стыд. Впрочем, стыд он подавлял, оправдывая себя тем, что так надо. Он положил ружье, размахнулся и изо всех сил стукнул ими о ствол сосенки. Мало вам? Ладно, получайте еще. И так до тех пор, пока клювы у них не открылись и из них не начали стекать капли крови.

— Отдохнем, пожалуй. Надо бы подкрепиться, а то в животе бурчит. Солнце уже высоко.

Они присели на кочку и принялись за хлеб с творогом, извлеченный Ромуальдом из сетки. Никогда прежде Томаш не сидел рядом с ними вот так — внезапно они стали ему чужими, словно были отделены стеной. Они живут в краю, куда ему вход заказан. Даже Виктор, этот заика Виктор, только что выстрелил и попал. В них есть что-то такое, чего в нем нет. Но разве он не умеет подкрадываться к дичи, разве они его не хвалили? Это какая-то тайна, что Виктор с его неуклюжим видом может, а он не может. С неба лилось безмятежное сияние, парник болота дурманил, ящерки шуршали на своих сухих островках среди лишайников. Томаш делал вид, что в полудреме подставляет лицо солнцу, а печаль катала в нем холодные шары, тяготившие изнутри.

— Что ж ты, Томаш, не стреляешь?