Долина Иссы

Ромуальд не стрелял их в Боркунах, заботясь о сохранении дичи в ближайших окрестностях. Березовая рощица, в которой обосновались гадюки, граничила с молодым сосняком, и это место тетерева облюбовали для токования. Деревца росли там редко, но буйно, их ветви стлались по земле. Между ними — как паркет — низенький мох, серый лишайник, кое-где кустики брусники. Обычно для охоты в таких местах строят шалаши, напоминающие снаружи кусты; охотник прячется там перед рассветом и ждет, наблюдая за бальным залом тетеревов. Томаш считал делом чести прибегать только к собственной ловкости. Он охотился без ружья и поставил себе задачу подкрасться так близко, чтобы, будь у него ружье, точно не промазать.

Молочный туман и по-детски розовое небо. Такой туман может случиться в любое время года; чем он отличается от другого, почему захватывает дух своей безмятежностью? В этом тумане на белой росе или инее — блестящие черные косачи, большие жуки из металла. Полянка, которую они избрали площадкой для своих любовных утех, — волшебный сад. Томаш ползал на четвереньках и наблюдал, но приблизиться ему удалось только раз. В другой раз это был тетерев, чуфыкавший на сосне: прозрачные капельки на кончиках иголок сверкали и переливались, а птица была центром пространства, равным для Томаша планете. И, что самое главное, он взлетел сам, а не испугался неосторожного шага. Шапка-невидимка — вот чего желал Томаш, но порой и без нее умел оставаться невидимым.

Весна вступает в свои права. Цветет черемуха, и вот уже на берегу Иссы начинает кружиться голова от ее горького запаха. Девушки встают на цыпочки и срывают гроздья хрупких, легко осыпающихся цветов. Вечером на лугу за околицей бубен и рожок кружат в монотонном танце суктинис. А вскоре после этого дом в Гинье погружается в облако лиловой сирени.

В этом году четырехзубая острога на длинной палке, которую Томаш брал, когда Пакенас или Акулонис шли ловить нерестящихся щук, так и не дождалась его, а бечева на удочках заразилась ржавчиной от крючков. Это даже вызывало у него угрызения совести. Но было слишком много срочных дел — и у пана Ромуальда, и в Боркунах у старухи Буковской; правда, туда его привлекала не она, не Дионизий и не Виктор, а озеро.

Озеро было маленьким, но к нему не подходило вплотную ни одно поле, не вела ни одна дорога — в том и была его ценность. На берег можно было попасть только по одной тропинке, обходя вокруг топи, да и то шлепая по щиколотку в грязи. Вокруг росли высокие камыши, но Томаш обнаружил заливчик с открытым видом и подолгу неподвижно сидел там на ольховом пне. Идеальная гладь, словно второе небо, по которому водоплавающая птица, проплывая, тащила за собой длинные складки. Озеро было населено обитателями, и именно их появления дожидался Томаш. Утки снижались со свистом и долго летели над самой водой, касаясь ее треугольниками крыльев; наконец взбивали ее, и к нему шла рябь. Уток подстерегали ястребы, клекотавшие в вышине, и однажды Томаш видел, как ястреб напал в воздухе на разноцветного селезня, которому удалось скрыться в камышах. Однако больше всего ему хотелось подсмотреть повадки чомг. Иногда они выныривали так близко, что он мог бы попасть в них камнем: розовый клюв, хохолок и ржавые бакенбарды на белой шее. Что означали их странные церемонии на середине озера? Свои шеи они превращали в змей, с огромной скоростью неслись по воде, а шеи выгибали дугой, низко опуская головы. Их стремительность поражала: откуда она берется, если они не летят и едва касаются воды? Как моторные лодки на иллюстрациях бабки Дильбиновой. И зачем? «Гугные, гог и госягся», то есть: «Дурные, вот и носятся», — но в качестве естествоведческого объяснения этого было явно недостаточно.

Вообще Виктор не слишком годился в товарищи из-за своего заикания и деревянности. Он пахал, боронил, подбрасывал в ясли корм для лошадей и коров и даже доил вместе со служившей у них девушкой — вечно заваленный работой, этакий мальчик на побегушках. Быть может, он научился заикаться из страха перед матерью. Когда старуха Буковская сидела, она широко расставляла колени, упиралась в них кулаками, а между ними помещала свой большой живот. Эта обычная ее поза разительно отличалась от игры на гитаре с закатыванием глаз, когда у нее случалось хорошее настроение. Томаша от ее пения коробило, как если бы вол изображал соловья.