Долина

— А я и говорю совершенно серьезно. Мой сын не должен стать врачом, и у него не будет этих скучных больных. В интересах сына Герда поспешила заявить, что отец шутит.

— А я не верю! — серьезно сказал Теренс.

— Если бы ты не любил больных, ты не стал бы врачом, — сказала Герда, улыбаясь.

Джон, стал точить нож, чтобы разрезать мясо.

— Все врачи, и я в том числе, занимаются медициной именно потому, что ненавидят болезни. — Совсем другим тоном он спросил:

— Почему мясо холодное? Почему его не подогрели?

— Я думала, что ты придешь с минуты на минуту…я…

Раздраженный, Джон нажал кнопку звонка. Прибежал лакей.

— Заберите, это нужно разогреть!

— Хорошо, сэр!

В этом ответе чувствовался намек на дерзость. Легко можно было догадаться, что слуга думает о хозяйке дома, способной сидеть за столом и безучастно смотреть на остывающую баранью ножку.

— Мне очень жаль, — сказала Герда. — Это моя ошибка. Сначала я думала, что ты сейчас придешь, потом решила, что если отправлю ее на кухню, то…

Джон довольно грубо перебил ее.

— Зачем объяснения? Что они изменят? Машина готова?

— Готова.

— Тогда едем!

Он подумал о красивой дороге, по которой им предстояло ехать. Аромат осени… Люси и Генри… Генриетта…

Генриетту он не видел целых четыре дня! В последний раз он опять на нее рассердился. Его раздражал этот взгляд, который, казалось, был устремлен куда угодно, но только не на него. «Конечно, — думал он, — она художница, и у нее большой талант. Но когда я с ней, она обязана думать обо мне и только обо мне». Эти мысли были несправедливы, и он это знал. Генриетта всегда мало говорила о своей работе, гораздо меньше, чем все его знакомые художники. Только редко она уходила в себя, думала о чем-то своем, и в такие моменты как будто бы совершенно забывала о нем. Это было ему понятно, но все равно невыносимо.

Как-то раз он серьезно спросил Генриетту, смогла бы ли она все бросить, если бы он ее об этом попросил.

Очень удивленно она спросила:

— Что значит «все»?

— Все это! — Он уже упрекал себя за этот вопрос, не следовало его задавать, но он широким жестом обвел все, что находилось в мастерской. Он думал: «Она должна согласиться, это не будет правдой, я знаю, но ведь должна же она понять, что это мне так необходимо. Мне нужна эта ложь, для моего покоя! Пусть она скажет: „Конечно“, и мне будет совершенно все равно, что она думает на самом деле».

Генриетта долго молчала, ее глаза приняли отсутствующее выражение, брови нахмурились, наконец, она ответила:

— Конечно. Конечно, если бы это было совершенно необходимо!

— Что вы хотите сказать, что вы подразумеваете?

— Я не могу ответить точно, Джон! Совершенно необходимо, ну, как ампутация, например.

— Значит, для вас это было бы жестокой хирургической операцией?

— Вы рассердились? Какого же ответа вы ожидали?

— Вы сами прекрасно знаете. Одного слова было бы достаточно — «да». Почему вы его не сказали? Всем людям вы хотите доставить удовольствие, а обо мне думать не хотите! Почему вы отказали мне в этой лжи? Почему?

— Не знаю, Джон, не могу — и все. Я не могу… Он быстро ходил по мастерской, потом сказал:

— Вы сводите меня с ума, Генриетта. Мне кажется, что у меня нет никакого влияния на вас.

— Для чего вам это нужно?

— Я не знаю, но я бы этого хотел. Я хочу быть первым.

— Вы и так первый, Джон!

— Нет. Как только я умру, вы с пылающими от слез глазами сразу же начнете лепить женщину в трауре или еще какое-нибудь выражение «Скорби»!

Она тихо сказала:

— Может быть, это верно!.. Да, вы безусловно правы… Но ведь это ужасно! — Она остановилась рядом с ним, в глазах ее был страх…

Пудинг, как оказалось, сгорел. Герда поторопилась взять вину на себя.

— Это я виновата, дорогой! Как это получилось, не понимаю, дай мне эту верхнюю сгоревшую часть.

Джон не ответил. Пудинг сгорел, потому что он задержался у себя в кабинете. Потому что предавался там этим нелепым мыслям, потому что он думал о Веронике, Генриетте и мамаше Крэбтри. Вина лежала исключительно на нем. Но это упрямство Герды — зачем ей есть сгоревшую часть? Для чего эта игра в страдание? Почему Теренс смотрит на него круглыми удивленными глазами? Почему Зена все время фыркает? Почему они все такие противные?

Его гнев в конце концов обрушился на Зену.

— Ты можешь, наконец, высморкаться?

Герда вмешалась:

— Я думаю, дорогой, что у нее насморк.

— Нет! Вечно ты воображаешь, что они больны. Нет у нее никакого насморка!

Герда вздохнула. Она никак не могла понять, почему ее муж, жизнь которого целиком посвящена чужим болезням, может быть совершенно безразличен к здоровью своих родных. Он даже не допускает мысли, что кто-то может заболеть и в его семье.

Зена важно заявила, что до завтрака чихнула восемь раз.

Джон встал.

— Мы кончили? Тогда поедем! Ты готова, Герда?

— Сейчас, Джон. Мне осталось упаковать несколько мелочей…

Он сделал ей замечание, что времени у нее было достаточно и она могла бы все уже упаковать. Джон покинул столовую в очень плохом настроении. Герда поспешила в спальню. Она должна поторопиться.