Долгово

– Да как же попробуешь тут, если чуть что сразу охрана появляется и того гляди ребра тебе пересчитает, – заметил Иван.

– Посмотрим, – упрямо сказала Лиона.

– Да что тут смотреть, – тянула Елена. – Никуда тебе не деться отсюда, матушка ты наша.

– Посмотрим, – сверкнула глазами Лиона. – Ты лучше ешь пирог с капустой. Еще чая, сердешная ты моя?

– А как же, еще-еще, – закивала седой головой Елена. – Где такого чайку еще-то попьем, только у тебя, матушка ты наша, благодетельница.

– Ну уж так и благодетельница, – смутилась Лиона. – Скажешь тоже.

Лиона рыла картошку и удивлялась урожаю: руки находили и находили в земле всё новые крупные в пупырышках плоды, когда казалось, что уже всё вычищено и вынуто. Она смахивала пот со лба тыльной стороной руки, разгибалась ненадолго, чтобы перевести дух и снова запускала руки во влажную почву. Не прошла она и трех шагов, как лоток уже был полон до краев и ей пришлось таскать свою добычу во двор, чтобы освободить место под новую порцию даров.

На стук Лионы заскрипел колесами инвалидного кресла Том, когда она привезла ему в тачке картошку. Он широко распахнул скрипучую калитку, отъехав чуть в сторону, и скупо улыбнулся.

– Я тебе буду должен, Лиона, – виновато сказал он. – Пособие обещали, но еще не дали.

– Ладно, не бери в голову.

– Вижу, ты еще кому-то везешь? – кивнул Том на остатки плодов в ее тачке.

– Это Еве. Не видал ее? Как она?

– Третьего дня выползала на улицу, видел, постояла чуток, да поковыляла обратно к себе.

– Да, болезнь, – тяжело вздохнула Лиона. – Замучилась она совсем. И помочь некому.

– Это так. Кто поможет? Только, если люди добрые сыщутся. Как ты, Лиона. Спасибо тебе. Выручаешь нас.

– Ой, да что я там выручаю, – махнула рукой она. – Картошкой да овощами когда, так они, чай, сами растут.

Лиона с трудом отворила тяжелую дверь в дом Евы. От сырых толстых досок шел запах гнили.

– Ева, это я, Лиона, – сказала фермерша, переступив порог дома.

Тяжелый запах гнили ощущался и здесь, только он имел другую природу: то гнило не дерево, но человеческая плоть.

– Я тут, – раздался голос Евы откуда-то из дальнего угла единственной комнаты, темной, с почерневшими от времени стенами.

Ева сидела в разобранной постели и заматывала распухшие ноги какими-то тряпками. Ее седые волосы выбились из-под платка и липли к мокрому от пота лицу. Перевязка давалась Еве с большим трудом. Она прикрыла ноги какой-то тряпкой, чтобы Лиона не видела ее гниющих язв.

– Болит? – спросила Лиона.

– Спасу нет, как болит, – Ева попыталась улыбнуться, как можно бодрее, но из этого ничего не вышло, испытываемое каждый миг страдание исказило ее лицо и оно уже не могло приобрести прежнего выражения, когда болезнь не была еще так жестока.

– Я слышала, отвары трав помогают, очищают и заживляют.

Ева горестно покачала головой.

– Уж все перепробовала. Что только ни делала, толку нет. Только хуже. Уже и боюсь лишний раз трогать. Вот только повязки меняю.

– Ну а к лекарю ходила?

– Эх, да что там, куда без денег.

– Бесплатный фельдшер при мэрии. Сходила бы.

– Там таких много, как я, не попасть к нему.

– А ты пробовала? – стояла на своем Лиона. – Не ходила ведь ты, Ева. Ну, верно же. Не ходила?

– Так куда же я пойду? Сама видишь, как оно.

– Ну да, – со вздохом согласилась фермерша, но не удержалась, попеняла: – Раньше надо было все же сходить тебе, Ева. Что же ты?

– Не думала я, что станет так-то худо. Ох, не думала.

– Я тебе картошки привезла. Сможешь приготовить?

– Ох, спасибо тебе, добрая душа. Что бы я без тебя делала, не знаю. А приготовить, приготовлю. Я ползаю немного по конуре своей. Наружу мне тяжело, далеко куда, а тут я ползаю, делаю мало-помалу себе, что нужно.

Лиону душил этот едкий, тошнотворный запах, бывший здесь повсюду, но она не спешила уходить. Она, превозмогая свое желание сбежать на свежий воздух, уселась на шаткий стул и продолжала говорить с Евой, понимая, что той не с кем перекинуться словом и она рада живой душе, оказавшейся в ее мрачном мирке. Она видела, как оживает, светлеет лицо Евы, да и ей самой становилось легче дышать в этом смраде. Как будто слова, обычные слова, произнесенные людьми, что-то меняли и в них самих, и в окружающем их неприглядном, гнетущем пространстве.