Долгий сон статуи (СИ)

К вечеру, глубокому, теплому и сиреневому, как всегда в июне, он пришел с полным пониманием – снам верить нельзя. Петр Ольховский все знал и все понимал. Он видел сон – до странности связный и детальный, но все же сон. В этом сне он неожиданно обнаружил себя Патроклом. В этом сне были битвы, преступления, любовь, страдания и смерть... все как в жизни. Сон был почти реальностью... почти. Так что принять тот факт, что все виденное было просто сном, было для Пата делом болезненным и трудным.

И все же оно того стоило. То, что они просто сидели с Александром Куретовским, с Сашей, как предложил именовать себя столичный аспирант, то, как теплым и родным веяло от разговора. И за то, что Саша не отнял руки, когда Пат говорил о своих планах на будущее и знакомо, странно знакомо стиснул его пальцы – за все это Пат готов был платить еще дороже. Не только этим мучительным раздвоением сознания, но и растроением, и... да чем угодно.

- Петр... Петь, ты меня слышишь?

“Пусть Петя. Пусть Петр. Лишь бы это он говорил”.

- Я слышал, в ваших местах какой-то энтузиаст нашел статую. У вас тут “черных копателей” нет случайно?

В голосе Саши беспокойство – и вместе с тем какая-то отрешенность. Так спрашивают, когда в глубине души знают ответ. Или надеются на то, что знают.

- Нет, – твердо и уверенно отвечает Пат. – Нет. Черных копателей у нас нет. И статуй у нас тоже не находили.

“Неужто завязал?” Наталь-Пална, продавщица, поджимала густо крашеные розовым губы и швыряла на прилавок батон и пакет кефира. Больше ни капли. Что бы там ни говорили, как бы ни блазнила бутылочка водочки на стойке за спиной Наталь-Палны – больше он ни капли в рот не возьмет. Потому что стоит выпить – пусть немного, какие-нибудь полстакана, что такое полстакана для мужика? – стоит влить в себя эти полстакана, как перед ним встает домик соседа (разрушенный уже лет пять как, поросший полынью и крапивой), встает, значит, домик соседа, который оказывается скульптором (хотя ни одного живого скульптора он в жизни не видел, да и откуда им в Н. взяться?), и ползет к нему из зарослей у дома этого скульптора каменная серая рука. Живая. Извивается в траве.

И свой собственный отчаянный вопль, и безумный бег по улице, прочь, прочь от проклятого дома он помнил преотлично, хрен его побери. Все, завязка. Больше ни капли.

Георгия Вольмана разбудил сигнал будильника – полшестого утра. Как всегда, как каждый из трехсот шеститдесяти пяти – или шести, это уж как получается, – дней года. Спал Вольман преотлично, и даже приснившиеся под самое утро огромные красноглазые статуи не потревожили его.

И рабочий день задался с самого утра. Правда, слегка озадачило приветственно брошенное коллегой в коридоре “А, уже вернулся, охотник на маньяков!” Но спешил Георгий, спешил коллега, и странный возглас коллеги так и канул в суетливую рутину дня, и оказался погребен ею.

Намеченное было сделано и даже перевыполнено. Георгий вытер отработанные странички из записной книжки смартфона, а заодно проглядел фото и вытер ненужные. На мгновение задержался на сфотографированной странице какого-то старинного письменного документа – окруженная бисерным почерком с саблеподобными росчерками, на странице была карандашом нарисована фигура лежащего, разметавшего руки. Георгия охватило болезненное ожесточение и он, не стараясь припомнить происхождения фото, поспешно ткнул в иконку с корзиной.

В финуправлении дел было на удивление мало – проверить несколько отчетов и ответить на пару писем. В папке “Отправленные” Клеопатру Викентьевну удивило письмо, в теме которого значилось “Н.-ская средняя школа”. “Ваша дочь зачислена в 11-й класс”, сообщалось в письме. Нужно позвонить директору и выяснить, механически продиктовала самой себе Клеопатра Викентьевна – а потом раздраженно удалила письмо, безвозвратно. Детей у нее не было, и письмо казалось в высшей степени неуместной шуткой. Наверное, у бывшего мужа очередной запой. Или братец из своей тьмутаракани решил поостроумничать.

Она ожидала мучительной смерти, но вместо этого просто наступила темнота. Смутно ощущалось какое-то движение – то ли вверх, то ли вниз, но движение явственное. Что-то твердое стискивало со всех сторон, до боли, воздуха не хватало, но сознание оставалось ясным, ясным до невероятности.

Наконец движение прекратилось, и темная теснота словно выплюнула ее на свет, показавшися после темноты ослепительным.

- Живая? – его голос, тоже вполне живой. – Ифигения...

- Угум. Кажется, чуть потянула ногу.

- Мы умерли... Теперь уже наверняка.

- Я как-то по-другому представляла себе тот свет, Ахилл.

- Остров... Это остров. Белый остров.

Вокруг них, куда ни глянь – морская гладь, неправдоподобно синяя, будто натянутый шелк. И белые скалы, обрывающиеся в это синее море. И шелест оливковых рощ за их спинами.