Долгий полет (сборник)

Однажды ночью остановился эшелон на маленьком полустанке. Старший по караулу с собакой на поводке обошел эшелон и запрыгнул поскорее обратно – в тепло пассажирского вагона, где конвой размещался. Зашептались снова Степка и Настенька. Рассказала она о голодном Митюхе, которого Фрося прикармливает разжеванным хлебом в марлечке.

– Постой, – сообразил Степка. – Для чая нам вчера сахар выдали, кусочки эти в кармане у меня. Чай можно и несладким пить, лишь бы горячим был. Сейчас я сахар тебе просуну – через ту щель, что сбоку вагона. Будет Фрося сахар в тряпочку добавлять. За такое дело, глядишь, скостит Господь хоть немного вину мою тяжкую, что у антихристов охранником служу.

Еще стоял эшелон. Потрескивали на ночном морозе деревья в лесу. Высунул Степка голову со своей площадки, бросил взгляд вдоль вагонов – никого на путях. Соскочил он на землю, подбежал к щели, стал запихивать в нее кусочки сахара.

– Спасибо, спасибо, – шептала Настенька, лежа на полу возле щели и подбирая сахар.

Следом за сахаром протиснулась сквозь щель Степкина ладонь.

– Любовь моя единственная, – послышался его голос. – Так у меня душа болит и за тебя, и за всех людей этих неповинных… Дай хоть за ручку подержу.

Она протянула, было, руку. Но тут тронулся эшелон! Дернулась, застряла в щели ладонь. Ахнула Настенька, стала судорожно помогать ладони из западни выбраться. А колеса стучат все быстрее. В последнем усилии, обдирая в кровь кожу, высвободилась, наконец, ладонь, исчезла. И сразу снаружи вроде хруст раздался, вроде чуть тряхнуло вагон.

Лежал на насыпи коченеющий Степка. Тулуп распахнут, обе ноги отрезаны. Уж точно – в минуту эту простил ему Господь все грехи… Затих вдали стук колес, поперхнулся прощальный паровозный гудок.

Больше пяти недель добирался эшелон до Архангельска. Кончились харчи, оголодали люди. Как-то под утро услышал Гришка в последний раз – проскрипели тормоза под вагоном. В рассветной морозной дымке остановился эшелон на задних путях, растянулась вокруг цепь вооруженной охраны. Открылись двери, стали выводить людей из вагонов, строить в колонну. А тех, кто идти уже не мог, выносили родственники, укладывали на сани. Впереди еще предстояли раскулаченным месяцы заточения в бывшем монастыре за Северной Двиной, Степка правильно предсказал. А потом – рабские годы на «спецпоселении».

Вспоминался тот страшный эшелон Григорию всю последующую жизнь – и когда в начале войны в армию его забрали, и когда попал к немцам в плен, и когда после войны повезло ему, сумел остаться на Западе. Мучил Григория вопрос – за что? За что разорили деревню, переломили ей хребет, стерли в порошок самых разумных и работящих? Какая во всем этом польза была для отечества?

2000

Неоконченное письмо

Привет, Майки. Обращаясь к тебе, использую свое имя. Почему – поймешь дальше. Оставшиеся дни я решил посвятить этому письму. Поверь, оно очень важно для тебя. Чтобы ты не повторил моих ошибок. Никогда не писал таких длинных писем – даже не знаю, как и начать… Извини, если рассказ мой получится сбивчивым. Но все равно ты должен дочитать до конца. Обещаешь, Майки?

Сижу за привинченным к стене столиком. На нем стопка бумаги, которую по моей просьбе принес утром усатый неразговорчивый надзиратель. Карандаш в потных пальцах вяло ползет по листу. Душно в камере. На руке набухли темно-синие вены… Хорошо, что они у меня такие крупные, будет легко попасть иглой. Хотя об этом не стоит и беспокоиться – тут работают профессионалы, опыта не занимать. Сначала из капельницы в вену поступит раствор, вызывающий глубокий наркоз. Потом – вещества, которые остановят работу дыхательных мышц и сердца. На все уйдет минут десять. Быстро, безболезненно, «гуманно». Не правда ли, забавное словосочетание – «гуманное убийство»?

Опять эта муха… Она появилась несколько дней назад, залетела, наверное, через вентиляционную трубу. Поначалу я решил просто прихлопнуть ее старой газетой. Размахнулся… И не ударил. Кажется, тоже стал «гуманистом». Ладно, пусть живет. Теперь мы – друзья, я подкармливаю ее. Вон уткнулась хоботком в стол, на нем я нарочно оставил после еды несколько капель супа. Даже имя ей дал, оно вполне соответствует месту, где нам довелось познакомиться, – Немезида…

Справедливо ли то, что собираются со мною сделать? За долгие месяцы в этой одиночной камере было достаточно времени поразмыслить. Конечно, в душу любой живой твари на Земле изначально впечатан страх смерти. Но если хотя бы на минуту освободиться от него, бросить взгляд со стороны, становится ясно: я это заслужил. За все, Майки, рано или поздно надо платить.