Доктор Лерн, полубог

Меня вернул к действительности какой-то неопределенный шум, раздавшийся в том направлении, где должен был находиться замок: как будто рев быка, плачущий вой собаки… И все… Потом снова воцарилось молчание.

Прошло несколько минут, и я услышал, как в пространстве между мной и замком взлетела сова, потом поднялась другая поближе ко мне, потом взлетали другие, все ближе и ближе. Было похоже на то, что их вспугивает какое-то существо, пробираясь мимо них.

И действительно, послышался шум легких шагов — повторный топот четвероногого, которое приближалось, звонко стуча копытами по сухой дороге. Я услышал, как животное ходило туда и назад по лабиринту, вероятно, тоже сбившись с дороги — и вдруг оно совершенно неожиданно появилось предо мной.

По развесистым рогам, гордой осанке головы, тонким ушам можно было сразу узнать старого оленя. Но не успел я даже подумать об этом, как он меня увидел и, быстро повернувшись, скрылся с глаз. Мне показалось — может быть он пригнулся, чтобы сделать большой прыжок — что он странно низкого роста, болезненно мал и, что еще страннее, совершенно белого цвета. Впрочем, может быть, последнее обстоятельство объясняется лунным освещением? Животное исчезло в мгновение ока, и скоро даже мелкий галоп его бега постепенно затих.

Принял ли я сначала козу за оленя, или потом оленя за козу?..

Надо признаться, это меня сильно заинтриговало; до такой степени, что я стал сам себя спрашивать, не вернусь ли я в Фонвале к грезам своего детства? Но, пораздумав немного, я понял, что голод, усталость и бессонница, да еще при помощи лунного света, могут вызвать и не такой обман зрения.

Впрочем, я пожалел, что это не был феномен. Ужас перед чудесным прошел, но любовь к нему осталась.

Я всегда увлекался чудесным. Когда был ребенком, видел его повсюду; возмужав, находил удовольствие предполагать во всем, неподдающемся объяснению, чудесное, охотно считая сверхъестественным какое-нибудь следствие непонятной причины.

А все же, среди всего того, что направлено для уничтожения иллюзии чудес, надо поставить на первом плане нашу собственную склонность к разрешению веры в чудеса. Говорить самому себе: может быть, это чудо, но ведь это только предположение; для того, чтобы насладиться им вполне, я хочу рассмотреть его поближе, знать наверное… Приближаешься, истина становится яснее и чудо исчезает. И я похож в этом отношении на моих ближних. Перед тайной, наибольшим соблазном которой является окутывающий ее покров, я, рискуя самыми горькими разочарованиями, мечтаю только о том, чтобы сорвать его.

…Нет, решительно, это животное было необыкновенной породы…

…Мое любопытство было возбуждено его бродяжничеством по непонятному лабиринту; все казалось окруженным таинственностью.

Но от усталости я еле держался на ногах и скоро задремал, приготовляясь на следующий день сделаться сыщиком и придумывая тонкие методы исследования, которое не возбудило бы ничьего подозрения.

Я проснулся на заре и сейчас же увидел, что моему плену пришел конец. Невдалеке от меня, в чаще деревьев, шли люди, разговаривая друг с другом. Они проходили туда и обратно, как тот олень, разбираясь, по-видимому, в запутанных дорожках лабиринта. Был момент, когда они, не выходя из кустарников, прошли на расстоянии нескольких метров от автомобиля, но я не понял их разговора. Мне показалось, что они разговаривают по-немецки.

Наконец, они дошли до того места, на котором вчера появилось животное; я увидел трех человек, внимательно исследовавших почву, точно они искали чей-то след. Там, где олень повернул обратно, один из них издал какое-то восклицание и показал спутникам, что надо идти назад. Но тут они меня увидели, и я подошел к ним:

— Господа, — сказал я, стараясь улыбнуться полюбезнее, — не будете ли вы добры показать мне дорогу в Фонваль; я заблудился…

Все трое смотрели на меня недоверчиво и угрюмо, не отвечая.

Эта троица не производила впечатления обыкновенных людей.

У первого на коротковатом массивном туловище была посажена круглая голова, с совершенно плоским, тоже круглым лицом, на диске которого торчал тонкий, длинный и острый нос и делал это лицо похожим на солнечные часы.

Второй, представительный, как военный, все время покручивал свои усы, которые он носил по манере германского императора. Отличительной чертой его был громадный подбородок, который выдавался вперед, как корабельный нос.

Третий был высокого роста старик, в золотых очках, с седою, вьющеюся шевелюрой и запущенной бородой. Он ел вишни так же шумно, как можно есть требуху.

Это были, несомненно, немцы, должно быть, три прозектора бывшего анатомического института.

Старик выплюнул в мою сторону косточки, а в сторону товарищей одну из тех немецких фраз, в которых, вместе со словами, разряжается еще картечь других бесчисленных звуков. Они обменялись несколькими замечаниями, как залпами, затем, показав мне своим разговором недурное подражание шуму водопада — это они держали совет между собой, — повернулись ко мне спиной и ушли, оставив меня обалдевшим от их грубости.