Доктор Лерн, полубог

Я почти не смела надеяться, что Мак-Белля постигла та же участь, что Клоца: изгнание. Ни он, ни его собака не появлялись больше. Наконец, профессор попросил меня велеть приготовить желтую комнату для шотландца. «Значит, он жив»? — необдуманно спросила я. — «Наполовину, — ответил Лерн, — он сошел с ума. Сначала он считал себя Богом, потом Лондонской башней; теперь он воображает, что он собака, завтра, вероятно, он выдумает что-нибудь новое». — «Что вы с ним сделали такое»? — «Милая моя, — воскликнул профессор, — с ним ничего не сделали. Запомни хорошенько мои слова и прикуси язычок, если, кроме вздора, он ничего молоть не может. Когда я унес Мак-Белля после нашей драки в столовой, я сделал это, чтобы полечить его — ведь ты сама видела, что он был в обмороке. При падении он сильно расшиб себе голову; вот происхождение его раны и сумасшествия. Вот и все. Поняла?»

Я замолчала, хотя была убеждена, что если твой дядюшка не прикончил Донифана, то только из боязни ответственности перед его семьей и перед судом.

В тот же день они привели его в замок. Голова его была вся в повязках… Он меня не узнал…

Но я все же продолжала его любить и навещала его потихоньку.

Он быстро выздоровел, но из-за того, что его держали взаперти, он сильно потолстел. Между Мак-Беллем на фотографической карточке и Мак-Беллем желтой комнаты осталось так мало сходства, что тебе даже и в голову не пришло бы, что это один и тот же человек…

— Эмма, — проговорил я чуть слышно, — возможно ли, что ты ласкала этого идиота?

— Разве любят только за ум? Наоборот, я даже читала в каком-то романе, что Мессалина, бывшая императрицей и страстной женщиной, терпеть не могла поэтов. Мак-Белль…

— Ах, замолчи, ради Бога!

— Дурень, — сказала она, — ведь теперь ты мой возлюбленный, только ты…

— Подлежит большому сомнению, — подумал я. — Ну, скажи, а относительно Клоца ты ничего не знаешь? Что с ним сделал дядя? Ты говорила об изгнании…

— Я все время была убеждена, что он его выгнал. Его поведение перед отъездом и поведение Лерна, когда он вернулся из Германии, убедили меня в этом.

— А у него была семья?

— Мне кажется, что он сирота и холост.

— А сколько времени Мак-Белль пробыл в лаборатории?

— Около трех недель… месяц.

— А его волосы были такого же белокурого цвета до происшедшей с ним перемены? — спросил я, вернувшись к своему первоначальному предположению.

— Ну конечно. Что тебе за мысли приходят в голову?

— А что сделали с Нелли?

— На следующий день после драки, я слышала, как она испускает раздирающие стоны, по-видимому, из-за того, что ее разлучили с хозяином. По словам твоего дяди, она теперь находится в псарне вместе с другими собаками: «на своем настоящем месте», — добавил Лерн. Ей удалось вырваться оттуда только как-то недавно ночью. Может быть, ты слышал это. Бедная Нелли, как она скоро разыскала Мак-Белля… Часто случается, что она воет по целым ночам. Не весело ей теперь живется…

— Скажи же мне, — спросил я, — каково твое мнение, какие выводы ты делаешь из всего этого? Что тут так тщательно скрывают? Где правда? Допускаешь ли ты возможность сумасшествия, как последствие падения и ушиба?

— А почем я знаю? Все может быть. Но я догадываюсь, что в лаборатории проделываются такие отвратительные вещи, при виде которых можно сойти с ума. Донифана туда никогда не пускали. Может быть, он увидел там что-нибудь до того омерзительное…

Я вспомнил о шимпанзе и об ужасном впечатлении, произведенном на меня его смертью. Эмма могла быть права. История с обезьянкой подтверждала ее гипотезу. Но может быть, вместо того, чтобы искать разгадку каждой тайны в отдельности, правильнее было бы перенестись за четыре года тому назад, вернуться к тому критическому времени, когда скопилось столько странных происшествий? Не вернее ли было исследовать то загадочное время, когда сразу захлопнулось столько дверей, чтобы найти один общий ключ для всех вместе?

Из-под стеганого одеяла высунулась маленькая, белая, розовая ножка и блеснула, как драгоценность на шелке футляра.

— Черт возьми, милая барышня, неужели вы пользуетесь для ходьбы этой маленькой очаровательной штучкой с полированными и накрашенными, как японские кораллы, ногтями? Эта живая и боящаяся щекотки игрушка, пугающаяся кончика усов?.. Какая неосторожность!..

Маленькая ножка вернулась в свое большое саше. Но как ни мила, как ни быстра, как ни очаровательна была эта ножка, она по закону противоречия напомнила мне о другой: о той ноге, которая торчала на лужайке — я был убежден теперь, что там был кто-то зарыт, на этом проклятом кладбище — на этой светлой лужайке.

И вдруг мне показалось, что я нахожусь в потемках, где со всех сторон меня подстерегает опасность или западня.

— Эмма! А что, если мы убежим?

Она отрицательно помотала своей взлохмаченной головкой.

— Мне это уже предлагал и Донифан… Нет! Лерн обещал меня озолотить. Кроме того, в день твоего приезда, он поклялся мне, что убьет меня, если я его обману, или сбегу. Давно уже я знаю, что он может сдержать свое первое обещание, а с некоторого времени я чувствую, что он способен сдержать и второе…