Доктор Х и его дети

– А что ты тогда в детской психиатрии делаешь? – хохотнул Христофоров.

– Так, это, высшее образование, – объяснил им практикант и протянул два флаера с изображением стриптизерши у шеста. – Тут недалеко совсем. Вся выпивка для вас со скидкой двадцать процентов, а так по пригласительному только пять процентов и только в будни.

Когда практикант закрыл за собой дверь, Христофоров повертел в руках флаер и посмотрел на напарника.

– Двадцать процентов, ёпть, – сказал тот и придвинул ему стопку историй болезни.

Скинуть Ванечку было не на кого, разве что обратно, на тихую его опекуншу, которая отвезет загадочного ребенка домой – к соседскому мальчику, так и не научившемуся прыгать с крыши вопреки уговорам, к сестренке, отказавшейся поиграть с оголенными проводами, и к опять народившимся во дворе котятам, потому что не всех еще кошек в округе Ванечка поджег и сбросил с крыши девятиэтажки.

Словно чувствуя, что доктору не отвертеться, Ванечка спокойно сидел в его кабинете и безмятежно смотрел прямо ему в глаза. Неопытному человеку, вроде их пропащего практиканта, могло бы показаться, что Ванечка издевается. Но это было бы полбеды, Христофорова не проведешь: он знал, что мальчик действительно спокоен и безмятежен, в его глазах не отражалось эмоций и только этакая приятненькая улыбка поднимала уголки губ, хотя – можно биться об заклад – тот не испытывал никакой радости.

«Омен», – окрестил про себя мальчика Христофоров и с каждым днем убеждался в уместности этого прозвища все больше. Когда же Омен научил всех малолетних пациентов отделения ловить «собачий кайф», стало ясно, что справиться с тезкой ему одному не под силу.

* * *

Компания в палате № 4 подобралась отменная: новенькие – Фашист и Существо, старожилы – Омен и Шнырь. Самых проблемных пациентов отделения Христофоров поместил вместе неслучайно. Каждый из них по отдельности являл больше разума, чем обитатели всех остальных палат. Что, как не разум, порождает проблемы человека? Тот, кто не в силах совладать со своими проблемами, сам становится проблемой для окружающих.

Исключением был только дебильчик Шнырьков – теперь его следовало бы отселить, но он очень привязался к «своему» месту, ведь занимал его не впервые и каждый раз просился именно в «четверку», к окну, на негласных правах всегда возвращающегося в заведение постояльца.

Особняком в отделении стояла и блатная палата маменькиных сынков, доставших маменек до печенок. Верховодил в ней внук известного профессора, отказывавшийся сам одеваться и помешанный на перевоспитании, которое изволил задерживать. Он каждый раз упрямо раздевался до трусов в узком предбаннике перед комнатой свидания с родственниками, чтобы заставить мать, бабку и трясущегося от благоговения перед единственным внуком профессора заново и самим одевать дитятко, как были приучены им с младенчества.

– Что вы носитесь с ним, у нас он сам одевается, – повторял Христофоров.

– Он же болеет, доктор, – поспешно отвечала мать мальчика, застегивая наследнику ширинку, пока тот ухмылялся, обхватив ее шею руками. – Вот вылечится, тогда и будет сам одеваться.

Митрофанушек следовало отделять от суицидников, детдомовцев и завсегдатаев отделения с устоявшимися диагнозами.

В двенадцать часов дня по коридору поплыл запах горохового супа, и Христофоров пошел в столовую снимать пробу – дегустация обеда входила в обязанности дежурного по отделению. Суп был обжигающе горячим, наваристым, на дне огромной кастрюли гуща слегка подгорела, но это только добавляло супу особой, не больничной пикантности, казалось, что варили его на костре, в походе.

Разговор с новым постояльцем «четверки» решил перенести на вечер: пусть Существо вздремнет после аминазина, а потом оглядится по сторонам. Взяв заведенную в приемном отделении карточку нового пациента, Христофоров попытался вспомнить, были ли в его практике «существа». Если существо инопланетное – хоть отбавляй, взять хотя бы теперешнего посланца с Сириуса. А вот иного рода, пожалуй, не встречались.

Опыт помог дорисовать картину, таившуюся за скупыми строками карточки. Мать долго закрывала глаза на то, что мальчик прогуливал уроки, отказывался мыться, стричь волосы и ногти, а свою комнату с зашторенными окнами покидал только затем, чтобы взять еду на кухне и снова вернуться в полумрак к тускло мерцающему монитору. Компьютерной зависимостью кого сейчас удивишь, а отличником он никогда не был.

Полное затворничество пришло не вдруг, оно обволакивало мальчика коконом, росло вместе с его ногтями и волосами, длина которых поначалу казалась его личным правом выбора. Когда спутанные волосы опустились ниже плеч, а ногтями можно было загребать еду из тарелки, стало казаться, что длинную бобину эволюции раскрутили назад и за homo sapiens проглянуло обезьяноподобное существо.