Доктор Фаустус

– Что за равнодушие ты на себя напустил, Леверкюн? Разве не здорово, что общество признало за молодостью ее права, что никто не оспаривает самостоятельной ценности периода созерцания?

– Разумеется, – подтвердил Адриан. – Но вы исходили… мы исходили из предпосылки…

Его оговорка вызвала громкий смех. Кто-то, кажется, Маттеус Арцт, сказал:

– Истинный Леверкюн. Сначала ты говоришь товарищу «вы», а потом решаешься на «мы», чуть не свихнув себе язык. «Мы» дается тебе всего труднее, ты закоренелый индивидуалист.

Адриан с этим определением не согласился. Ничего подобного, он отнюдь не индивидуалист и, безусловно, стоит за коллективное начало.

– Разве что в теории, – заметил Арцт, – и то, делая исключение для Адриана Леверкюна. Ты и о молодежи говоришь свысока, словно сам к ней не принадлежишь, и никак не можешь с нею смешаться, ибо где речь идет о смирении, там тебя нет.

– Но в данном случае речь шла не о смирении, – возразил Адриан, – а, напротив, об осознанном жизнеощущении.

Дейчлин предложил дать Леверкюну возможность выговориться до конца.

– Все очень просто, – сказал Адриан. – Сейчас тут в основу была положена мысль, что юноша ближе к природе, чем цивилизованный зрелый человек, – вроде как женщина, которой по сравнению с мужчиной приписывается большая близость к природе. Но я с этим не согласен. По моему мнению, молодежь вовсе не стоит в столь дружеском согласии с природой. Скорее она перед ней робеет, чурается ее; к тому, что он сродни природе, человек привыкает лишь с годами и только медленно с этим примиряется. Как раз молодежь, я имею в виду молодежь более высокого полета, скорее страшится родства с природой, презирает природу, с нею враждует. Что называется природой? Леса и луга? Горы, деревья и море, красота пейзажа? По моему мнению, молодежь замечает все это меньше, чем пожилой остепенившийся человек. Юноша не так уж склонен созерцать и наслаждаться природой. Он больше устремлен внутрь, к духовному, чувственное его отталкивает.

– Quod demonstramus[41], – сказал кто-то, по всей вероятности, Дунгерсгейм, – мы, странники, лежащие на соломе, завтра отправимся в тюрингские леса в Эйзенах и Вартбург.

– Ты все говоришь: по моему мнению, – заметил еще кто-то. – А хочешь, вероятно, сказать: согласно моему опыту.

– Вы ставите мне в упрек, что я свысока говорю о молодежи и себя от нее не отделяю. А теперь я вдруг должен себя ей противопоставить?

– У Леверкюна, – сказал тут Дейчлин, – есть свои соображения относительно молодежи и поры юности, но тем не менее он не отрицает ее специфического жизнеощущения, заслуживающего того, чтобы с ним считались, а это главное. Я же возражал против самоистолкования молодежи лишь постольку, поскольку оно разрушает непосредственность жизни. Но, возведенное в степень самосознания, оно повышает интенсивность жизни, и в этом смысле, вернее, в этом масштабе, я считаю самоистолкование положительным. Идея юности – это привилегия и преимущество нашего народа, немецкого, другие народы ее почти не знают, самобытный смысл юности им, можно сказать, неизвестен, они удивляются подчеркнуто своеобычному и одобряемому старшими поведению немецкой молодежи, даже ее не принятому в буржуазном обществе костюму. Пусть их! Немецкая молодежь, именно как молодежь, представляет немецкий дух, юный, с великим будущим, – незрелый еще, если хотите, но что с того! Немецкие подвиги всегда совершались в силу такой вот могучей незрелости, недаром же мы народ Реформации. Ведь и она была следствием незрелости. Зрелым был флорентиец времен Возрождения; перед тем как пойти в церковь, он говорил жене: «Ну что ж, воздадим честь этому распространенному заблуждению». Но Лютер был достаточно незрел, достаточно народен, по-немецки народен, чтобы создать новую, очищенную веру. Да и что сталось бы с миром, если бы последнее слово было за «зрелостью»? А так мы с нашей незрелостью подарим ему еще немало обновлений и революций.

После этих слов Дейчлина все некоторое время молчали. Видимо, в потемках и втихомолку тешились чувством молодости, личной и национальной, проникнутой общим пафосом. В словах «могучая незрелость» для большинства было много лестного.

– Если бы я мог понять, – прервал молчание Адриан, – почему, собственно, мы так уж незрелы, так уж молоды, как ты говоришь, я имею в виду немецкий народ. В конце концов, мы прошли не меньший путь, чем другие, и, может быть, только наша история, то есть то обстоятельство, что мы чуть позднее других объединились и обрели общее сознание, морочит нас идеей юности.

– Нет, не так, – отвечал Дейчлин. – Юность, в высшем смысле этого слова, не имеет ничего общего с политической историей, да и вообще с историей. Она метафизический дар, некая структурность, предназначение. Разве ты не слышал о немецком становлении, немецком странствии, о бесконечном пребывании в пути немецкой сущности? Немец, если хочешь, среди народов вечный студент, вечный искатель.

– А его революции, – с коротким смешком вставил Адриан, – это студенческий разгул всемирной истории.