Дочь священника

Нобби стоит, схваченный гигантом в полицейском мундире, другой полисмен держит за руки двух перепуганных юнцов. Один из них, сущий ребенок едва ли лет шестнадцати, навзрыд рыдает. Мистер Кейрнс, плотный мужчина в сизых бакенбардах, и двое парней с его фермы вытянулись на карауле возле похищенной собственности, только что извлеченной из-под соломенного ложа Нобби: вещественное доказательство № 1 — куча яблок; вещественное доказательство № 2 — пучок измызганных кровью куриных перьев. Завидев Дороти, Нобби сверкнул подковой крупных зубов и браво подмигнул. В толпе наперебой кричали, спорили:

«Гляди, б…к несчастный как рассопливился!» — «Пусти его! Эх, вляпался малец!» — «Так стервецу и надо, не будет всех нас под подозрение подводить!» — «Пусти его!» — «У их за все сезонник виноватый! Яблоко драное сгноят, так опять мы!» — «Пусти его!» — «Может, заткнешься? Были б, к примеру, твои чертовы яблоки?» — «А ты что ль, к дьяволу, не…» и т. п. И затем: «Посторонись, братва! Мамаша парнишки притопала».

Толстуха с исполинской грудью и разметавшимися по могучей спине волосами (точь-в-точь фигурная пивная кружка) умело протаранила толпу и завопила, поначалу на полисмена и мистера Кейрнса, потом на Нобби, сбившего с пути ее безвинного сыночка. Сквозь этот визг Дороти все же слышала, как мистер Кейрнс строго допрашивал Нобби:

— Теперь, молодой человек, ты признавайся, какие тут твои сообщники, чтоб сады шарить! Мы положили навечно прикончить эти разбойны игры! Признание, осмелюся сказать, тебе учтется.

Нобби с обычной бодростью ответил:

— Учтется! В твоей заднице!

— Не вздумывай дерзить, молодой человек! Не то вон на суде-то погорячей достанется.

— Достанется погорячей! Тебе по заднице!

Нобби широко ухмыльнулся. Собственное остроумие переполняло его наслаждением. Поймав взгляд Дороти, он снова подмигнул ей перед тем, как арестованных увели. И больше Дороти никогда в жизни его не видела.

Крики все продолжались, несколько дюжин мужчин последовали за конвоем, освистывая мистера Кейрнса и полицию, однако вмешиваться никто не рискнул. Дороти между тем тихонько отошла, даже не стала узнавать, можно ли будет попрощаться с Нобби. Так жутко сделалось и так хотелось скорее скрыться. Колени ее дрожали. Она вернулась в свою хибару, где соседки возбужденно обсуждали арест Нобби. Зарылась глубоко в солому, чтоб ничего не слышать. Женщины галдели еще полночи; уверенно считая Дороти «евонной девкой», непрерывно ей соболезновали, окликали вопросами. Дороти притворялась спящей. Но про себя, конечно, знала, что этой ночью ей не уснуть.

Она очень расстроилась и страшно испугалась. Хотя бившийся страх был как-то несоразмерно беспокоен. Ведь ей самой ничего не грозило: на ферме не имели сведений, что она принимала краденые дары (и если начистоту, все в лагере их принимали), а Нобби никогда бы ее не выдал. И дело было не только в сильной тревоге за Нобби, которого, кстати, ничуть не волновала месячная тюремная отсидка. Странная смута поднималась изнутри — что-то происходило, менялось в ее сознании.

Словно она уже совсем не та, что час назад. Во всем внутри и вокруг перемена. Как будто пузырек, заткнувший протоки мозга, лопнул, освободив путь позабытым мыслям, волнениям. Развеялся сонный дурман последних трех недель. Она действительно жила во сне (где кроме сна все принимаешь, ни с чем не споришь?). Лохмотья, грязь, бродяжничество, нищенство, воровство — все было как бы естественно. И потерять память — естественно; по крайней мере, можно было об этом не думать. И вопрос «кто я?» мерцал так слабо, что надолго забывался. А вот сейчас он резко встал, пугающий и неотступный.

Вопрос ворочался, бился, терзал почти всю ночь. Не столько, может, сам вопрос, как ощущение надвигающейся разгадки. Память явно и несомненно возвращалась, а вместе с ней вползало некое неприятное открытие. В сущности, Дороти боялась того момента, когда себя узнает. Вот-вот готово было прорваться нечто такое, чего знать не хотелось.

Половина шестого она привычно встала, нашарила туфли, надела. Выйдя на улицу, раздула огонь, поставила жестянку с водой на тлеющие угли. И тут же в голове полыхнуло вроде бы неуместное воспоминание — привал в деревушке Уэль, где они повстречались с миссис Макэллигот. Ярко, во всех деталях: сама она, прикрыв лицо рукой, навзничь лежит в траве; Нобби со старой ирландкой, сидя по обе стороны ее бессильно распростертого тела, беседуют; Чарли смачно зачитывает вслух афишу «Тайны Интимной Жизни Дочери Ректора», и она без особого интереса спрашивает, приподнявшись: «Ректор — это кто?».

Сердце стиснуло ледяной хваткой. Вскочив, Дороти торопливо, почти бегом, кинулась в хижину, принялась рыть солому, пробираться к своим мешкам. Вещи, тонувшие в соломенном кургане, оседали на самом дне. Но через несколько минут, в течение которых ее щедро и крепко кляли все сонные соседки, она нашла то, что искала. Подаренный Нобби, недельной давности номер «Пиппинс Уикли». Вернувшись с ним, Дороти встала у костра на колени и расстелила газету.