Дочь солнца. Хатшепсут

Голова Тутмоса-ирен-Амона как у коршуна,
Коща он возносится и поднимается в небо.
Череп Тутмоса-ирен-Амона из дивных звёзд,
Когда он возносится и поднимается в небо...

Из гробницы вышла Хатшепсут в сопровождении семеров и села в носилки, которые понесли за сияющим гробом. За ними следовали жрецы. Теперь и плоские носилки, и корзины были нагружены имуществом великого царя — шкатулками из чёрного дерева и слоновой кости, алебастровыми сосудами и фиалами, оружием, изукрашенным золотом и серебром; ожерельями из самоцветов, золотыми чашами, инкрустированными столами и стульями — всеми сокровищами, которые украшали место Драгоценного Обитания. Богатые дары сверкали в пламени свеч, двигались дальше, мерцали, отражая свет факелов, пересекали ущелье и поднимались ввысь.

Рот Тутмоса-ирен-Амона подобен пасти того,
Кто плавает в огромном озере,
Когда он возносится и поднимается в небо...

Из гробницы вышел одинокий жрец, нёсший на вытянутых руках лук. Тот не сводил с него глаз. Это не была украшенная каменьями копия, как остальное оружие, но простой лук из дерева, рога и кишок, побитый и поцарапанный от частого использования, с потёртым кожаным держателем. Тетива давно лопнула от времени; лишь с одного отделанного рогом конца свисал кусок скрученной кишки. Но необычайная длина и аура мрачной силы, всё ещё витавшая над оружием, красноречивее слов говорили Тоту, что это был собственный лук его деда, тот самый, с которым старый фараон сражался против гиксосов, с которым завоевал и удержал своё царство.

Тот не смотрел на другие сокровища, вспыхивавшие на свету, а потом скрывавшиеся в темноте. Глаза следили за луком, пока его не поглотила тьма, и продолжали смотреть туда; где он исчез. Впервые в жизни он видел своего деда мужем и царём, а не туманным пятном на солнце. Казалось, в тот миг, когда мимо проносили лук, Ка старого царя коснулось его собственного.

Он быстро повернулся к лощине. Там было пусто. Последний факел исчез за вершиной холма, и пение раздавалось чуть слышно. Он остался один.

Тело начало странно покалывать. Перед ним зияла открытая дверь, чёрный прямоугольник, окружённый оставшимися догорать свечами. На мгновение этот прямоугольник заколебался, стал огромным, потом сузился до размеров булавочной головки и снова превратился в обычную дверь.

Он оттолкнулся от скалы и пошёл к двери. На пороге он остановился, вырвал из песка свечу и шагнул в гробницу. Ступени вели вниз. Он задумчиво посмотрел на них. Этого не могло случиться. Но случилось. Его рука держала свечу, его ноги стояли на шершавом полу. Ему не нужно было ни думать, ни чувствовать; всё, что требовалось сделать и пережить, он испытал вчера. Отец ждал.

Шаг за шагом он спускался по ступеням. Единственным раздававшимся вокруг звуком был мерный стук его сандалий и тонкое, еле слышное потрескивание свечи. В его ушах внезапно сами собой зазвучали стихи: «Смерть сегодня в моих глазах, как у больного, что к жизни вернулся и впервые с одра болезни восстал». «Смерть в моих глазах сегодня, в моих ноздрях, в моих шагах...»

Он уставился на дверь, появившуюся слева, замешкался, потом шагнул к ней. Это был вход в маленькую квадратную комнату с вырезанными на стенах вертикальными колонками толстых иероглифов. Он поднял свечу и ясно увидел выбитые в стене слова Заявления о Невиновности: «Я не чинил зла людям. Я не грешил против истины. Я не отнимал молока от уст детей. Я не был причиной слёз...»[138]

Я не был причиной слёз. Кто из людей мог сказать такое?

Он быстро оглядел комнату, не желая ни думать, ни чувствовать. Сокровища долго лежали здесь, в темноте, дожидаясь мгновения, когда они смогут насладиться своим призрачным могуществом. Сейчас здесь остались лишь высохшие остатки еды, несколько осколков позолоченного дерева в углу и пятна сала на полу. Его отца здесь не было. Здесь не было ничего. Он вернулся к ступеням.

Ниже обнаружились ещё две такие же комнаты, обобранные догола, а под ними ещё одна. Он оперся о косяк третьей, на мгновение почувствовав ошеломление и внезапную усталость. Оторвав глаза от валявшегося на полу жалкого мусора, он уловил отблеск раскрашенных фигур и поднёс к стене свечу. Внезапно его окружили живые и знакомые сцены — уборки урожая, охоты, битвы, отжимания вина, — написанные сочными красками и изображённые в мельчайших деталях, чтобы Ка старого царя могло странствовать по полям и виноградникам и не знать недостатка в том, что оно когда-то имело. Тот вошёл в комнату и медленно огляделся по сторонам, переводя взгляд с одной стены на другую. Он тоже знал эти сцены. Он оставил их только сегодня утром — далеко, далеко от этой каменной гробницы, в Египте. Здесь и Египет, и жизнь были всего лишь изображённым на стене воспоминанием.