Ева шла за ним. Из глаз ее текли слезы.
Эта тьма, эта тишина, эта грусть тяжким грузом легли ей на сердце. Она сочла, что ее возвращению в Аржантон сопутствует зловещее предзнаменование. И Ева поступила так, как делают все нежные и доверчивые сердца в подобных обстоятельствах: нежные и доверчивые сердца всегда суеверны.
Ответ на вопрос, ждет ли ее в будущем счастье или горе, она оставила на волю случая.
Себе же она сказала:
«Если окажется, что Марта умерла и дом пуст, я буду всю жизнь несчастна; если Марта жива, мои несчастья скоро кончатся».
И она ускорила шаг.
Хотя было темно, Ева разглядела чернеющий во мраке дом доктора с лабораторией наверху.
В лаборатории было темно, другие окна были закрыты ставнями, ниоткуда не пробивался ни один луч света.
Ева остановилась; прижав руку к сердцу и закинув голову, она вглядывалась во тьму.
Рассыльный, не слыша позади ее шагов, тоже остановился:
— Вы устали, мадемуазель, — сказал он, — но сейчас не время останавливаться. Вы можете простудиться.
Не усталость задерживала Еву: на нее нахлынули воспоминания.
Кроме того, чем ближе она подходила, тем более темным, мрачным и необитаемым казался ей дом.
Наконец они подошли к крыльцу.
Рассыльный поставил баул на первую ступеньку.
— Постучать или позвонить? — спросил он.
Ева вспомнила, что всегда стучала в эти двери особенным образом.
— Не надо, — ответила она, — я постучу сама.
Когда она поднималась по ступенькам, колени у нее дрожали. Когда она взялась за молоток, рука ее была холодна как лед.
Она постучала два раза, потом подождала секунду и постучала в третий раз.
В ответ раздалось лишь уханье совы, поселившейся на чердаке над лабораторией Жака.
— Боже мой! — прошептала Ева.
Она снова постучала; рассыльный, чтобы было лучше видно, поднял фонарь повыше.
Сова, привлеченная светом, пролетела между фонарем и Евой, едва не задев ее крылом.
Молодая женщина слабо вскрикнула.
Рассыльный от испуга выронил фонарь, и он погас.
Рассыльный поднял его. Внизу, в узком окошке, мелькнул огонек.
— Я пойду снова зажгу фонарь, — сказал он.
— Не надо, — ответила Ева, останавливая его, — мне кажется, я слышу шум в доме.
И правда, послышался скрип двери, потом тяжелые шаги: кто-то медленно спускался по лестнице.
Шаги приближались. Ева трепетала, словно жизнь ее висела на волоске.
— Кто там? — спросил дрожащий голос.
— Я, Марта, я, — ответила Ева радостно.
— Боже мой, наша милая барышня! — воскликнула старуха, которая даже после трехлетней разлуки узнала голос Евы.
И она поспешно распахнула дверь.
— А где доктор? — спросила она.
— Он жив, — ответила Ева, — у него все хорошо. Он приедет через несколько дней.
Марта еще больше обрадовалась.
— Поскорей бы он приехал! Только бы повидать его перед смертью! Вот все, что я прошу у Господа.
Выйдя из маленького домика на улице Прованс, Жак Мере вернулся в гостиницу «Нант». Еву он уже не застал.
Жак вздохнул.
Быть может, не так уж весело, когда тебе слишком быстро и охотно повинуются.
Он послал за старьевщицей и отдал ей всю одежду, что была на Еве в тот день, когда она бросилась в Сену, вплоть до чулок и башмаков, а взамен велел старьевщице дать десять франков первому же нищему, которого она встретит по дороге.
Но он не забыл вынуть и положить к себе в бумажник письмо маркиза де Шазле.
Потом он велел, чтобы ему принесли ужин, заперся в комнате Евы, раскрыл рукопись и начал читать.
Первая глава называлась: «Во Франции».
IX. РУКОПИСЬ
Это случилось 14 августа 1792 года; то был самый черный день моей жизни — день, когда меня разлучили с моим любимым Жаком, рядом с которым я провела семь лет и которому поклоняюсь с тех самых пор, как себя помню.
Я обязана ему всем. До знакомства с ним я ничего не видела, ничего не слышала, ни о чем не думала; я была похожа на те души, которые Иисус вывел из лимба, то есть из земных пределов, чтобы повести их к солнцу.
Поэтому горе мне, если я когда-нибудь хоть на мгновение забуду о человеке, которому обязана всем!
(Дойдя до этого места, Жак вздохнул, уронил голову на руки, по щеке его скатилась слеза и упала на рукопись. Он смахнул ее платком, вытер глаза и продолжал читать.)
Потрясение было особенно сильным оттого, что пришло неожиданно.
За час до того как маркиз де Шазле — я все еще не решаюсь назвать этого человека, от которого я не видела никакого добра, моим отцом — приехал за мной, я была самым счастливым созданием на свете. Через час после того как он разлучил меня с моим любимым Жаком, я была самым несчастным существом.
Я обезумела от горя, не просто обезумела, я превратилась в совершенную дурочку. Казалось, все мысли, которые Жак с таким трудом будил во мне целых семь лет, остались у него.
Меня увезли в замок Шазле.
Из всего, что было в нем, из всех его огромных зал, из всей его роскошной мебели, фамильных портретов я помню только одну простую картину.
Это портрет женщины в бальном платье.
Мне показали на него и сказали:
— Вот портрет твоей матери.
— Где она, моя мать? — спросила я.
— Она умерла.
— Как?