Дочь колдуньи

— Ты хочешь сказать, если ее повесили, она и вправду ведьма! Да, все знают, что Бишоп была злобная, за словом в карман не лезла и держала таверну. Но обвинили ее, потому что девицы сказали, будто она ведьма. Ее привели на суд и обвинили, только потому что они так сказали. И ее повесили, потому что они так сказали. — Ричард схватил меня за обе руки и тряс, как трясут высушенную тыкву. Вдруг он отпустил меня и повалился на камни колодца, обхватив голову руками. — Ты не знаешь, как это происходит. Они всего лишь… девчонки. Но они кричат, обвиняют и тычут пальцем то в одного, то в другого. Их слушают, им верят, и очередного мужчину или женщину бросают в салемскую тюрьму. И всякий, кто им перечит, объявляется ведьмой. Сара, я был на процессах. Я видел, как осудили Бриджит Бишоп. Я стоял, ополоумев, в молитвенном доме и видел, как глаза всех присутствующих становились кровожадными.

— А как же мама? Она-то не ведьма. Ей должны поверить, — сказала я, дрожа.

— Хозяйка Бишоп клялась, что невиновна, даже когда ей затягивали петлю на шее.

Ему, наверное, стало меня жалко, потому что потом он добавил:

— Сейчас в Салеме немного успокоились. Новых арестов нет. Все только и говорят о нападении индейцев на форт в Уэллсе. Остается надеяться, что к судьям вернется здравый смысл до следующего заседания.

Тут пошел дождь, и мы сразу насквозь промокли.

— Следующими будем мы, — проговорила я. — Так мама сказала. Она велела сказать им все, что они захотят услышать. Даже если потребуется сказать, что мы все колдуны и ведьмы. Она говорит, если мы так сделаем, они нас отпустят.

Я услышала за своей спиной справа какой-то шорох, повернула голову и увидела съежившегося под дождем Тома. У него было побелевшее лицо и синие губы. Он задыхался. Не знаю, сколько времени он стоял и слушал, должно быть долго, ибо был так напуган, как если бы я изо всех сил вдруг сдавила ему горло. Он развернулся, шатаясь, направился в сторону поля и вскоре скрылся между высокими стеблями кукурузы, ставшими мягкими и гибкими от поднимающегося теплого тумана.

После происшествия у колодца мои братья коренным образом переменились. Ричард смягчился, и если не обрел покой, то хотя бы казался менее ожесточившимся. Сначала он отказывался рассказывать мне об условиях жизни в тюрьме, так как мать просила его никому об этом не говорить. Но я докучала ему до тех пор, пока он не рассказал, как живут узники — в тесноте, в грязи и в страхе. Скоро он стал относить в Салем маленькие записочки, которые я ей писала. У меня уходила большая часть дня в мучениях на то, чтобы написать: «Дарагая мама, мы все очень па тибе скучаим. Мы все чистыи кроми Ханы и сытый. Мяса у нас пално». Я получила записку от матери, написанную кусочком угля на той же бумаге, что и моя: «Дорогая моя Сара, побольше занимайся правописанием. Твоя навеки».

Я снова и снова перечитывала записку, разочарованная ее краткостью, и искала скрытый в ней более глубокий смысл. Не раз я размышляла над тем, чего матери стоило найти кусок угля в темной камере и аккуратным почерком вывести буквы, которые едва можно было разглядеть. На бумаге там, где касалась ее рука, остались темные пятна. Сколько раз я корила себя, что не сохранила эту записку. Тонкие завитки и бороздки на ее пальцах, отпечатавшиеся на бумаге и свидетельствующие о той грязи, в которой проходит ее затворничество, говорили мне больше, чем слова.

После услышанного у колодца Том ходил раздавленный, точно побывал под фруктовым прессом. Вскоре он стал походить на лишенную соков съежившуюся сушеную грушу. Хуже всего были глаза. Когда он смотрел на тебя, в его взгляде была мольба тонущего человека. Каждый день он заставлял себя работать. Но однажды, когда Том корчевал пни в поле, он скинул надетый на плечи кожаный ремень, с помощью которого тянул пень из земли, и, не проронив ни слова, ушел. Поднялся по лестнице на чердак и лег на свой тюфяк. На зов отца он не отзывался, не спустился к ужину, а когда я поднялась наверх, чтобы потрогать ему голову и погрозилась побить его, он не открыл глаз и ничего мне не сказал. На следующее утро после завтрака отец поднялся на чердак и пробыл там долгое время, а потом они с Томом спустились вместе. И хотя Том продолжал пребывать в задумчивости, он ел, работал и отвечал, когда к нему обращались, то есть остался среди живых.

В четверг шестнадцатого июня дядю нашли мертвым в его бостонской тюремной камере. Смерть сочли подозрительной, и по решению королевского коронера графства Суффолк было назначено расследование. По заключению пятнадцати человек, которые исследовали тело и подписали отчет, дядя умер естественной смертью. Новость сообщил Роберт Рассел вечером за ужином в следующее воскресенье.