Дочь колдуньи

Я не сомневалась, что могла бы подойти к ней совсем близко и она бы меня не увидела из-за слабого зрения и потому, что на темном небе еще не было луны. Однако, продолжая скрываться в тени деревьев, я окликнула ее голосом низким и страшным:

— Девочка, что ты там делаешь?

От неожиданности она взвизгнула и не то чтобы выронила, а прямо-таки отбросила ведерки. Она выворачивала шею, пытаясь разглядеть, кто говорит. Когда она нагнулась, чтобы подобрать рассыпавшиеся тарелки и миски, я снова окликнула ее:

— Девочка, куда идешь ты?

Фиби вскрикнула, подобрала, какую могла, посуду и бегом бросилась к постоялому двору.

Держась в тени, я побежала следом, нарочно дыша тяжело и прерывисто, словно за ней гонится голодный злой волк, и прекратила погоню, только когда она со всего маху врезалась в кухонную дверь. Я наблюдала, как она отчаянно бьется в дверь, позабыв от страха, что та открывается наружу. Я смотрела и мысленно хохотала над тем, как Фиби стучит, вопит и умоляет впустить ее. Наконец мать услышала крики и, испугавшись, что дочери грозит неминуемая смерть, с силой толкнула дверь и сбила Фиби с ног. Та закричала от боли, рыдая, уткнулась в дородную материнскую грудь и сквозь рыдания поведала, что какой-то дух гнался за ней во дворе. Когда я возвращалась домой, то поначалу упивалась сладким чувством мести. Но вскоре, словно набросившийся сзади испуганный мул, меня охватили темные и мрачные мысли. Даже если столкнуть Фиби Чандлер в колодец, это не освободит мать из тюрьмы. И никакие детские проказы не способны изменить решение суда.

Когда я вернулась домой, была уже поздняя ночь, но спать никто не ложился, и, хотя отец пристально на меня посмотрел, вопросов задавать не стал. На столе оставались несколько зачерствевших ломтей хлеба и мясо, но у меня не было сил убирать со стола, и я оставила все как есть. Взяв на руки Ханну, я понесла ее в постель, впервые благодарная ей за то, что она мертвой хваткой вцепилась мне в шею. Долго было не уснуть, и сцены допроса матери в моем воображении становились все абсурднее и страшнее. Я вспоминала все, о чем она мне говорила прошлой ночью, и гадала, скоро ли придут за нами. Думала о материнской книге, в которой описывались кровавые злодеяния, и о девочках, говоривших на суде, что мать велела им расписаться в книге дьявола. Всю ночь я то проваливалась в сон, то просыпалась. Я горела как в лихорадке и с ужасом спрашивала себя, не исходит ли от красной книги, закопанной под вязом, запах жженой конопли и серы.

Пришел июнь, и, поскольку сев был закончен, было решено, что Ричард с отцом будут каждый день по очереди ходить в Салем и носить матери еду, пока она ожидает вердикта суда. Мы не могли подвергать лошадь риску, да и, по правде сказать, отец своим пружинистым шагом передвигался быстрее, чем любая лошадь. До места и обратно нужно было пройти двенадцать миль, срезая путь по южной дороге через Фоллс-Вудс. Иногда Роберт Рассел давал нам свою лошадь, и тогда мы брали достаточно провизии, чтобы накормить мать и тех узников, о которых некому было позаботиться. Раз в неделю отец приносил матери чистую сорочку вместо той, что успевала засалиться за неделю, и целебную мазь, чтобы смазывать натертую кандалами кожу. Когда отец в первый раз принес грязное белье, оно кишело вшами и по краям было покрыто коркой испражнений, ее или чужих. У матери были месячные, и на сорочке осталось большое бурое пятно там, где протекла кровь. Я дважды прокипятила ее в щелочи, чтобы убить паразитов, и в чан попало достаточно моих соленых слез, чтобы отбелить пятно, но оно не сходило. Я свернула сорочку так, чтобы спрятать пятно, и проложила складки лавандой, чтобы в заточении мать могла ощутить свежий приятный аромат.

В начале заточения отцу пришлось взять с собой деньги, чтобы оплатить салемскому шерифу стоимость ручных кандалов. Те, кто содержался в кандалах, должны были заплатить за них шерифу Джорджу Корвину, так же как и за любую провизию, принесенную в тюрьму его женой. Говорили, что, когда арестовали Джона Проктора и его жену, у них не нашлось денег и шериф вынес из их дома все, что только можно было вынести. Он даже вылил из бочки пиво, чтобы увезти деревянную тару, а потом и суп из кастрюли, что был оставлен детишкам Прокторов, которые осиротели после ареста родителей.

Наша жизнь приобрела ровный, упорядоченный ритм, мы были заняты каждый своей работой и старались выполнять ее как можно лучше. Так пес, потерявший переднюю лапу, способен охотиться, питаться и передвигаться на трех лапах. А по состоянию души мы, скорее, напоминали морскую звезду, которую в середине проткнули ножом, — ее лучи шевелятся и двигаются, но все вразнобой, словно нанесенная рана уничтожила тот центр, который удерживал их вместе.