ДОЧЬ

Сейчас, днем, пожалуй, не решатся портфель вырвать, кругом народ, на углу стоит милиционер. Может быть, ночью бы и отняли, то и дело слышишь, как отняли сумочку у дамы, вырвали из рук портфель у запоздавшего с заседания чиновника.

Молчаливое приставание ребят стало настолько назойливым, что я направилась к милиционеру.

— Беспризорные меня преследуют, — сказала я ему, — может быть, хотят портфель вырвать?

— Нет, не портфель, смотрите, перо у вас сейчас из кармана выскочит!

Действительно, ребята уже выбили из бокового верхнего кармана самопишущее перо. Так вот за чем они охотились!

Самопишущие перья были в Москве большой редкостью. Купить их нельзя было, а это перо подарили мне американцы.

Я вынула его из кармана и положила в портфель. Тотчас же преследование кончилось, только один из мальчишек забежал вперед, вскочил на тумбу и высунул мне язык.

Много их было летом в Москве. Ночевали они в асфальтовых чанах на улицах, согревая друг друга своими телами. С наступлением осени они, как перелетные птицы, тянулись к югу. Нередко мне приходилось с ними путешествовать. Ехали они под лавками, иногда в ящиках под вагонами. Питались они кусками хлеба, которые им из окон кидали пассажиры; иногда им удавалось вытащить кошелек из кармана зазевавшегося пассажира.

Помню, я видела их на Кавказе, куда я ездила отдыхать. Они атаковали пассажиров:

— Копеечку дай!

— Гражданин, дай папироску!

— Молод курить еще… Где твои родители? Беспризорный хмуро молчал. Сентиментальные разговоры господ интеллигентов им давно надоели.

— Ты бы лицо пошел умыть, нехорошо, когда мальчики ходят грязные, ведь эдак лицо может сыпью покрыться… Посмотри на себя, точно негр…

— Дай гривенник, умоюсь!

— Ах, как нехорошо! Ведь тебе же самому, не мне, надо умыться. Ну так и быть… иди вымойся.

Беспризорный схватил с земли корку арбуза, разломил ее пополам и стал мазать лицо. Сажа смешалась с липким соком, потекла грязными струями по щекам и по шее. Из–под черной маски показалось хорошенькое детское личико.

— Дай гривенник!

Интеллигент вздохнул и полез за кошельком.

— Дай и мне гривенник, — пропищала девочка лет восьми, — я тоже лицо помою.

— Это твоя сестра? — спросил интеллигент мальчика.

— Это моя жена! — буркнул мальчик с вымытым лицом, поднимая с земли окурок и закуривая.

Днем они просили, по ночам выходили на работу. В Туапсе на вокзале всегда была давка. Люди сутками ждали поездов, отходящих на север. В момент посадки, когда кондуктора спрашивали билеты и пассажиры, чтобы освободить руки, ставили чемоданы на землю, из–под вагонов незаметно просовывался крюк, цеплялся за ремень или за ручку чемодана, и он уплывал под вагон.

Один раз, возвращаясь из Сухума, где я провела свой летний месячный отпуск, мы около суток ждали возможности попасть на поезд. На станции было душно, и мы вышли на крыльцо. Почему–то парадные двери были забиты, хода здесь не было, и только зияли темные дыры выбитых окон. Нас было четверо: трое служащих толстовских учреждений и я.

В чайнике принесли воды, и, сидя на приступках крыльца, мы пили чай.

Сначала мы были на крыльце одни, но через несколько минут шестеро ребят восьми — двенадцати лет появились откуда–то из темноты.

— Тим–та–тира-ра! тим–та–ра! Тим–та–тира ра–ра тим–та–ра! Мальчик лет двенадцати пел и отбивал чечетку. Лица его не было видно, но движения были необычайно грациозны, поражала ритмичность и музыкальность его пения.

— Эх, сволочь, и ловко это он…

— Мадленки нет, а то двое они… здорово это у них выходит.

— Мадленка его с косым гуляет… Вдруг плясун круто остановился.

— Ах ты… — он скверно выругался, — брешешь, сволочь! Да коли она… — опять ругательство, — я бы ей все ребра переломал.

И он опять пустился в пляс: «Тим–там тира–ра–ра! Тим–та–ра!»

Видели они нас или нет? Мы сидели тихо, боясь шелохнуться.

Вдруг пение и пляска оборвались. Широкий низкий человек вбежал на крыльцо.

— Живо! — он наклонился к самому маленькому тоненькому мальчику, что–то шепнул ему на ухо и ловким движением, подхватив его правой рукой под грудь, через выбитое окно спустил в станцию.

Наступила тишина. В темноте вспыхивали огоньки папирос. Вдали, должно быть из городского сада, слышались звуки оркестра, того самого мотива, который только что напевал мальчик–плясун.

Вдруг что–то глухо хлопнулось из окна. Послышался детский крик:

— Нельзя было, дяденька… милиция, — пищал детский голосок, — насилу убег.

Взрослый скверно выругался.

* * *

Это было в Ясной Поляне. За ночь поседели старые деревья в парке, и седины их легкими ажурными прядями свисали, тысячами огней искрясь на солнце. Воздух был чист и неподвижен. Березы, ели, покрытые инеем, точно выросли, в одну ночь поважнели в своих фантастически чудесных нарядах.

Точно праздник! Я шла в музей и вдруг на ступеньках террасы увидала маленькое, скрюченное, безобразное в своей нищете существо.

— Ты что?

Навстречу мне встал мальчик лет одиннадцати, худой, оборванный, жалкий.

— Мне нужно Толстову видеть, говорят, она сирот собирает…

— А ты сирота?

— Да.

— Откуда?