Сейчас, днем, пожалуй, не решатся портфель вырвать, кругом народ, на углу стоит милиционер. Может быть, ночью бы и отняли, то и дело слышишь, как отняли сумочку у дамы, вырвали из рук портфель у запоздавшего с заседания чиновника.
Молчаливое приставание ребят стало настолько назойливым, что я направилась к милиционеру.
— Беспризорные меня преследуют, — сказала я ему, — может быть, хотят портфель вырвать?
— Нет, не портфель, смотрите, перо у вас сейчас из кармана выскочит!
Действительно, ребята уже выбили из бокового верхнего кармана самопишущее перо. Так вот за чем они охотились!
Самопишущие перья были в Москве большой редкостью. Купить их нельзя было, а это перо подарили мне американцы.
Я вынула его из кармана и положила в портфель. Тотчас же преследование кончилось, только один из мальчишек забежал вперед, вскочил на тумбу и высунул мне язык.
Много их было летом в Москве. Ночевали они в асфальтовых чанах на улицах, согревая друг друга своими телами. С наступлением осени они, как перелетные птицы, тянулись к югу. Нередко мне приходилось с ними путешествовать. Ехали они под лавками, иногда в ящиках под вагонами. Питались они кусками хлеба, которые им из окон кидали пассажиры; иногда им удавалось вытащить кошелек из кармана зазевавшегося пассажира.
Помню, я видела их на Кавказе, куда я ездила отдыхать. Они атаковали пассажиров:
— Копеечку дай!
— Гражданин, дай папироску!
— Молод курить еще… Где твои родители? Беспризорный хмуро молчал. Сентиментальные разговоры господ интеллигентов им давно надоели.
— Ты бы лицо пошел умыть, нехорошо, когда мальчики ходят грязные, ведь эдак лицо может сыпью покрыться… Посмотри на себя, точно негр…
— Дай гривенник, умоюсь!
— Ах, как нехорошо! Ведь тебе же самому, не мне, надо умыться. Ну так и быть… иди вымойся.
Беспризорный схватил с земли корку арбуза, разломил ее пополам и стал мазать лицо. Сажа смешалась с липким соком, потекла грязными струями по щекам и по шее. Из–под черной маски показалось хорошенькое детское личико.
— Дай гривенник!
Интеллигент вздохнул и полез за кошельком.
— Дай и мне гривенник, — пропищала девочка лет восьми, — я тоже лицо помою.
— Это твоя сестра? — спросил интеллигент мальчика.
— Это моя жена! — буркнул мальчик с вымытым лицом, поднимая с земли окурок и закуривая.
Днем они просили, по ночам выходили на работу. В Туапсе на вокзале всегда была давка. Люди сутками ждали поездов, отходящих на север. В момент посадки, когда кондуктора спрашивали билеты и пассажиры, чтобы освободить руки, ставили чемоданы на землю, из–под вагонов незаметно просовывался крюк, цеплялся за ремень или за ручку чемодана, и он уплывал под вагон.
Один раз, возвращаясь из Сухума, где я провела свой летний месячный отпуск, мы около суток ждали возможности попасть на поезд. На станции было душно, и мы вышли на крыльцо. Почему–то парадные двери были забиты, хода здесь не было, и только зияли темные дыры выбитых окон. Нас было четверо: трое служащих толстовских учреждений и я.
В чайнике принесли воды, и, сидя на приступках крыльца, мы пили чай.
Сначала мы были на крыльце одни, но через несколько минут шестеро ребят восьми — двенадцати лет появились откуда–то из темноты.
— Тим–та–тира-ра! тим–та–ра! Тим–та–тира ра–ра тим–та–ра! Мальчик лет двенадцати пел и отбивал чечетку. Лица его не было видно, но движения были необычайно грациозны, поражала ритмичность и музыкальность его пения.
— Эх, сволочь, и ловко это он…
— Мадленки нет, а то двое они… здорово это у них выходит.
— Мадленка его с косым гуляет… Вдруг плясун круто остановился.
— Ах ты… — он скверно выругался, — брешешь, сволочь! Да коли она… — опять ругательство, — я бы ей все ребра переломал.
И он опять пустился в пляс: «Тим–там тира–ра–ра! Тим–та–ра!»
Видели они нас или нет? Мы сидели тихо, боясь шелохнуться.
Вдруг пение и пляска оборвались. Широкий низкий человек вбежал на крыльцо.
— Живо! — он наклонился к самому маленькому тоненькому мальчику, что–то шепнул ему на ухо и ловким движением, подхватив его правой рукой под грудь, через выбитое окно спустил в станцию.
Наступила тишина. В темноте вспыхивали огоньки папирос. Вдали, должно быть из городского сада, слышались звуки оркестра, того самого мотива, который только что напевал мальчик–плясун.
Вдруг что–то глухо хлопнулось из окна. Послышался детский крик:
— Нельзя было, дяденька… милиция, — пищал детский голосок, — насилу убег.
Взрослый скверно выругался.
Это было в Ясной Поляне. За ночь поседели старые деревья в парке, и седины их легкими ажурными прядями свисали, тысячами огней искрясь на солнце. Воздух был чист и неподвижен. Березы, ели, покрытые инеем, точно выросли, в одну ночь поважнели в своих фантастически чудесных нарядах.
Точно праздник! Я шла в музей и вдруг на ступеньках террасы увидала маленькое, скрюченное, безобразное в своей нищете существо.
— Ты что?
Навстречу мне встал мальчик лет одиннадцати, худой, оборванный, жалкий.
— Мне нужно Толстову видеть, говорят, она сирот собирает…
— А ты сирота?
— Да.
— Откуда?