ДОЧЬ

«Спасибо, — говорит она по–английски, — спасибо, что приехали, я так рада».

Я чувствую, что это не фраза, она рада, и все лицо ее светится радостью.

Входим в дом, снимаем башмаки. Но дом обставлен по–европейски. В гостиной кресла, стулья, не то диван, не то постель. На стенах портреты Токутоми с женой. На стене тушью надпись, сделанная самим Токутоми–сан: «Стремись всегда вперед». Разговор труден, потому что Токутоми–сан плохо говорит по–английски, и легок, потому что мне кажется, что она близкая и что я ее всегда знала.

После чая мы выходим в садик. Пригревает солнце, со всех сторон свисают огненно–красные ветки клена, тянутся высокие серовато–зеленые стройные сосны с обрубленными макушками, вьются голые стволы глициний…

— Токутоми–сан хочет вам сказать многое, — сказал Хори–сан. — Она хочет, чтобы ее сердце говорило с вашим. Но она не может говорить по–английски, а переводить то, что ей хочется сказать, — нельзя.

Наконец, подумавши, она сказала:

— Мой муж и я любили вашего отца так, как будто он был наш отец…

Она принесла письмо, которое Токутоми писал после смерти отца моей матери, но не послал. Это было уже во время революции, и он не знал, дойдет ли оно. В нем Токутоми писал о своем желании приехать в Ясную Поляну и, слившись сердцами со всеми теми, кто близок был Толстому, поклониться его могиле… Он скорбит о войне, которую пришлось пережить России, и о гражданской войне, но он считает, что Россия приближается к лучшим дням…

Перед обедом Токутоми–сан читает молитву. Обед полуяпонский, полуевропейский. Японский суп, рис, великолепная индейка. Но всех нас особенно поразили апельсины величиной в мою голову. После обеда Токутоми–сан повела нас гулять, показала крестьянское хозяйство — молотьба риса цепами, как у нас. В поле молоденькая японка вяжет снопы, тоже как рожь. Встречается компания студенток–медичек. Они все молодые, у нас в России сейчас нет таких чистых, детских лиц. Они смеются, когда им говорят, что я дочь Толстого. Мы говорим им приветствие по–японски и хохочем все, потом вместе снимаемся.

Идем обратно. Я рассказываю Токутоми–сан про Ясную Поляну, почему уехала, как там жилось, она тихо плачет… потом берет мою руку в свою холодную маленькую руку и крепко жмет.

Я чувствую, что эта маленькая женщина, с которой мы не можем объясниться, близка мне. Она не выпускает моей руки, и так мы движемся обратно.

В саду могила Токутоми, она напомнила мне могилу отца, так же просто и хорошо, стоят цветы, которые, вероятно, ежедневно сменяются.

Чайная церемония происходит в маленькой комнатке вроде беседки. Сидим по–японски на полу. Молодая японоч–ка очень долго заваривает чай, каждое движение размеренно, плавно, немного жеманно.

— Это очень полезно для нашего морального развития, — говорит Хори–сан.

— Почему? — спрашиваю.

— Потому, что это приучает молчать и сосредоточиваться, вроде молитвы, — говорит Хори–сан.

Может быть, это правда.

Чай из чайных цветков. Он густо–зеленого цвета и густой и горький на вкус. Вам дают только одну чашку этого чая, который надо выпить в три с половиной глотка. В комнате не должно быть мебели, только одна очень старинная и красивая посуда, иногда одна чашка стоит десятки тысяч…

После чайной церемонии мы уезжаем.

Идем до автомобильной станции. Маленькая женщина в кимоно нас провожает. Она все время держит меня за руку и иногда крепко жмет. Мы садимся в автомобиль. Она, прощаясь, хочет, по–видимому, меня поцеловать, но не умеет (японки никогда не целуются) и только прижимается к моей щеке своей щекой.

Автомобиль трогается. Мы выезжаем из деревни.

— Смотрите, смотрите, — говорит Хори–сан, который нас провожает. — Фузияма!

Мы оборачиваемся и видим весь конус величественной горы. Сегодня прекрасный, ясный, чистый день. Нет почти ни одного облачка. Ни от чего на свете не бывает так хорошо, как от соприкосновения прекрасных душ к твоей душе.

Маленькое облачко только было в лице Идзюми–сан, который приехал и привез фотографа, но Токутоми–сан его не пустила.

— Токутоми–сан, когда был жив, запирал всегда ворота от корреспондентов, — сказал мне Хори–сан.

СЕКТА ИТТОЭН

У китайского мудреца Фу спросили: буддийский ли он священник? Он показал на свою таосистскую шляпу; его спросили, исповедует ли он учение Тао? Он показал на свою конфуцианскую обувь. Тогда его спросили: конфуцианец ли он? И он показал на свой буддийский шарф.

— Мы все и христиане, и буддисты–шинтоисты, все дети одной семьи, — сказал нам один знакомый японец–христианин.

В Японии бесконечное количество религий, и, пожалуй, даже человеку, специально изучавшему этот вопрос, разобраться в религиях японского народа — трудно. Ясно одно, что что бы ни исповедовал японец, он исповедует все религии по–японски, т. е. по–шинтоистски. Шинтоизм вошел в плоть и кровь японца.