ДОЧЬ

«Они (аристократия Ашигава) любили жить в маленьких хижинах, — пишет Окакуро Какузо, — таких скромных на вид, как простые крестьянские, пропорции которых вырабатывались гениями, как Шоджо или Соами (XV), в которых столбы были сделаны из самого драгоценного, душистого дерева, привезенного с далеких индийских островов, и в которых бронзовые очаги были совершенны своими рисунками, нарисованными Сесшю (великий художник XV в.). Красота, — говорили они, — ценность вещи, чаще сокрыта в глубине, чем выражена на поверхности».

Сначала это казалось нам странным, но постепенно мы проникались тем, что красота скрытая особенно прекрасна.

У японцев есть слово «сибуи», или «шибуи» — (звуки с и ш часто сливаются, как л и р). Но сколько я ни старалась проникнуть в глубину смысла этого слова, уловить всю тонкость его — мне не удавалось это сделать. Если платье вульгарно — оно не может быть «сибуи», если букет цветов аляповат, безвкусен — он не может быть «сибуи». Я стала думать, что это просто, что я понимаю, и вдруг один японец мне сказал:

— Ну, как мне вам это объяснить? Представьте себе вечер, закат, озеро, вода совершенно неподвижна. И вот тишину и покой нарушает всплеск. Лягушка прыгнула в озеро. На поверхности вода расходится в круг — шире, шире. Это и есть «сибуи».

Сансом в своей книге «Япония» так характеризует это слово: «Шагуны Ашигава, — пишет он, — развили вид роскоши, далекой от богатой и пресыщенной роскоши, которую японцы называют «сибуи», или «суровой», идея, кото–рая может быть лучше понята путем сравнения сладкого фрукта с кисловатым».

Иногда мне казалось, что скрытая красота и есть «сибуи».

Одна японская дама подарила мне черную простую лакированную коробочку. Когда я открыла ее, на внутренней стороне крышки был изумительно тонкий рисунок золотом. Подкладка на хаори — верхней одежде японцев — всегда красивее, чем верх. Самураи никогда не выставляли напоказ ценные лезвия сабель, а прятали их в ножны.

По–моему, домЕкой–сан — несомненно «сибуи» — построен из нестроганого, потемневшего дерева.

— Я привез его с одного северного острова, — сказал он. — Это простой, крестьянский дом, но ему семьсот лет.

В каждой комнате разная отделка. В одной — причудливо изогнутый бамбук, в другой — красное, или камфорное, дерево, в третьей токонома[106] отделялась необыкновенно живописным деревом в коре. Ни в чем нет симметрии, и вместе с тем во всем — полная гармония. В первой, самой большой комнате Екой–сан указал нам на судебные грамоты на стене — тяжба из–за быка с соседями, происходившая семьсот лет назад. Все комнаты почти пустые, но то, что есть, старинное, некоторым вещам более тысячи лет. Нарушает гармонию портрет моего отца, нарисованный тушью на какемоно[107]и вывешенный здесь сегодня в честь моего приезда.

— Смотрите, — говорит Екой–сан, — он смотрит на нас, как живой.

В самой маленькой комнате Екой–сан угощал нас чаем. Это не чайная церемония, мы все сидели на полу как попало, вытянув или поджав по–турецки ноги, как обычно сидят европейцы в японских домах, но мы пили тот самый густой зеленый чай, который всегда подают на чайных церемониях и от которого кружится голова. Окно раздвинуто.

— Вы видите эти бамбуки за окном, эти горные растения и траву, — сказал Екой–сан. — Я привез их с далеких гор, куда редко заходит нога человеческая… Я приезжаю сюда в Одавару каждую субботу, в дождливые дни и сижу здесь совсем один, смотрю на эти горные растения, дождь шелестит по листьям бамбука, шумит ветер, я переношусь мыслями далеко в горы, думаю часами, иногда сочиняю «танки». Эта комната «ночного дождя». Иногда я сижу в другой комнате.

И он повел нас в комнату побольше, окна которой выходили в сторону океана.

— Вы слышите, как шумит море, как шелестят камни. Музыку эту — равномерный прибой моря — можно слушать часами… Но что я особенно люблю, это когда однообразие этих звуков нарушается вдруг гудением гонга из буддийского храма…

У Екой–сан лицо неподвижное, но умное, он мало улыбается, почти не смеется.

— Недавно я сочинил стихотворение, — сказал он. Тотчас же, закрыв глаза и немного раскачивая туловище из стороны в сторону, запел заунывным, внутренним голосом.

— Что это?

— Стихотворение про вашего отца — про старца. Трудно его перевести, здесь игра слов. Говорится про траву Окина Гуса, окина — значит старый. — И он перевел мне его: