Дочь

- Свиньи, собаки проклятые! Сатанинское отродье! - кричал другой. Разорили, сволочи!

- Но помните, не пройдет вам это даром! Не избежать вам суда Господня! Скоты бездушные!..

- Аль в тюрьму захотел?! - гаркнул на него солдат. - Сейчас арестую.

Я сидела на своем мешке с мукой и наблюдала. Чемодан и другой мешок лежали возле меня. Солдат штыком стал разрывать уголь вокруг меня.

- Не трудитесь, товарищ, - говорю, - я ничего не прятала, здесь все.

- Что везете, гражданка?

- Муку, крупу, картошку и сало.

- На продажу?

- Нет, для себя.

- А ну ее к черту! - обругал солдат неизвестно кого и отвернулся. Я была спасена. Правда, были еще реквизиционные отряды в Москве, в центральном багажном отделении, но пассажиры надеялись, что поезд остановится, не доезжая до Москвы.

Я безумно устала, клонило ко сну. Я достала из чемодана несколько копий «Известий», которыми были переложены мои вещи, расстелила их на уголь, подложила мешок с мукой под голову и крепко заснула. Когда я проснулась, было уже утро. Я вынула из сумки маленькое зеркало, чтобы пригладить волосы. О, ужас, руки, лицо были черные, как у трубочиста. Но это было не важно, важно было то, что мы подъезжали к Москве.

Бриллианты

Ночь. В квартире холод. Надымила проклятая «лилипутка». Немалым усилием заставила себя умыться на ночь: в ванной комнате не больше двух градусов тепла, может быть, и мороз...

Я в постели. Тяжело от одеял: шерстяных, ватных, байковых - всяких. Сверх всего наваливаю еще завезенную из деревни чуйку. По телу начинает разливаться благодатное тепло, только ноги холодные, как лед.

Я вытягиваю руки из-под тяжести своих покрывал, тушу свет и почти в ту же секунду засыпаю.

Бум! Бум! Бац. Я в ужасе просыпаюсь. Что это? - Дверь парадного сотрясается от ударов. Звонка, разумеется, у меня нет, их сейчас нет ни в одной порядочной квартире.

- Отоприте! Эй! Отоприте, вам говорят! - слышатся возбужденные голоса.

Блаженное тепло нарушено. Внутри опять задрожало, не то от холода, не то еще от чего-то.

- Отпирайте же скорей! Это я - председатель домкома!

- Сейчас!

Привычным движением ноги сразу попадаю в валенки, на ходу натягиваю на себя халат, второй рукав вывернулся и никак не хочет надеваться.

- Черт! Черт! Черт возьми!

Я не знаю, кого я ругаю - рукав, холод, тех, кто в такой поздний час ломится в дверь.

- Кто это? Что вам от меня надо? Ведь уже двенадцать!

- Обыск! - И председатель домкома с поднятым воротником пальто, ежась и часто мигая, втискивается в переднюю.

- Ордер есть? - спрашиваю у кожаных курток, сразу заполнивших маленькую переднюю.

- Есть!.. - Председатель старается не смотреть на меня.

Ордер не только на обыск, но и на арест. И вот я стою в темном переулке с наскоро собранным чемоданом. Тихо, кругом ни души. Молча суетятся вокруг автомобиля кожаные куртки, резко и гулко рычит машина.

- Ну, полезайте, что ли!

Я невольно дергаюсь в сторону, оглядываюсь. Знакомое чувство ужаса охватывает меня. Дрожь передается в колени, в нижнюю челюсть, стучат зубы... Вспоминается обстрел на фронте. Тоже бежать было некуда; спасение одно: скорее вызвать в душе то, что помогало тогда. Только оно одно может унять толчки сердца, ломающую все тело дрожь! И пока машина мчится по пустым улицам к Лубянке, мысли со страшной быстротой проносятся в голове, и не знаю, от быстрого ли движения или оттого, что удалось вызвать то самое чувство, которое, как броня, защищает от страха тюрьмы, смерти, я успокаиваюсь. Меня впихивают в камеру, щелкает за мной затвор, я нащупываю в полутемноте жесткие нары, ложусь и засыпаю как убитая.

- Гражданка, вставайте умываться! Кипяток принесли!

Открываю глаза. В камере с окном, загороженным соседней стеной, почти так же темно, как ночью. Рядом со мной, сидя с ногами на койке, тяжело дыша и охая, что-то искала в корзине полная пожилая женщина; в другом углу весело щебетали три очень похожие друг на друга молодые, со светлыми волосами девушки.

- Латышки, - шепнула мне полная женщина, - за спекуляцию попали.

- А вы за что?

Она подозрительно посмотрела на меня.

- Да сама не знаю... такое дело вышло, ну да это долго рассказывать...

Но она была болтлива, и желание поделиться с кем-нибудь своим горем распирало ее.

Сначала она косилась на латышек, старалась говорить шепотом, но они не обращали на нас внимания и болтали по-своему, должно быть, о драгоценностях, которыми спекулировали, так как беспрестанно слышалось слово «карат».

- Чекистки, - снова шепнула мне соседка, - они скоро выпорхнут отсюда.

К вечеру я знала всю ее историю. Ее муж полковник. Он ушел с белыми на юг. Она жила в Москве с падчерицей и сыном 15-ти лет. Жила плохо, кое-как перебиваясь, продавая последние вещи. Долгое время не знала, жив ли муж, но вдруг, месяц тому назад, приехал военный с фронта и привез ей письмо: полковник жив, здоров, радуется, что может прислать о себе весть, надеется на лучшее будушее.