Одна японская дама подарила мне черную простую лакированную коробочку. Когда я открыла ее, на внутренней стороне крышки был изумительно тонкий рисунок золотом. Подкладка на хаори - верхней одежде японцев - всегда красивее, чем верх. Самураи никогда не выставляли напоказ ценные лезвия сабель, а прятали их в ножны.
По-моему, дом Екой-сан - несомненно "сибуи" - построен из нестроганого потемневшего дерева.
- Я привез его с одного северного острова, - сказал он. - Это простой, крестьянский дом, но ему семьсот лет.
В каждой комнате разная отделка. В одной - причудливо изогнутый бамбук, в другой - красное, или камфорное, дерево, в третьей токонома* отделялась необыкновенно живописным деревом в коре. Ни в чем нет симметрии, и вместе с тем во всем - полная гармония. В первой, самой большой комнате Екой-сан указал нам на судебные грамоты на стене - тяжба из-за быка с соседями, происходившая семьсот лет назад. Все комнаты почти пустые, но то, что есть, старинное, некоторым вещам более тысячи лет.
Нарушает гармонию портрет моего отца, нарисованный тушью на какемоно и вывешенный здесь сегодня в честь моего приезда.
- Смотрите, - говорит Екой-сан, - он смотрит на нас как живой.
В самой маленькой комнате Екой-сан угощал нас чаем. Это не чайная церемония, мы все сидели на полу как попало, вытянув или поджав по-турецки ноги, как обычно сидят европейцы в японских домах, но мы пили тот самый густой зеленый чай, который всегда подают на чайных церемониях и от которого кружится голова. Окно раздвинуто.
- Вы видите эти бамбуки за окном, эти горные растения и траву, - сказал Екой-сан. - Я привез их с далеких гор, куда редко заходит нога человеческая... Я приезжаю сюда в Одавару каждую субботу, в дождливые дни и сижу здесь совсем один, смотрю на эти горные растения, дождь шелестит по листьям бамбука, шумит ветер, я переношусь мыслями далеко в горы, думаю часами, иногда сочиняю танки. Это комната "ночного дождя". Иногда я сижу в другой комнате.
И он повел нас в комнату побольше, окна которой выходили в сторону океана.
- Вы слышите, как шумит море, как шелестят камни. Музыку эту - равномерный прибой моря - можно слушать часами... Но что я особенно люблю, это когда однообразие этих звуков нарушается вдруг гудением гонга из буддийского храма...
У Екой-сан лицо неподвижное, но умное, он мало улыбается, почти не смеется.
- Недавно я сочинил стихотворение, - сказал он. Тотчас же, закрыв глаза и немного раскачивая туловище из стороны в сторону, запел заунывным, внутренним голосом.
- Что это?
- Стихотворение про вашего отца - про старца. Трудно его перевести, здесь игра слов. Говорится про траву Окина Гуса, окина - значит старый. - И он перевел мне его:
Холодно сегодня!
Холодно и в Ясной Поляне, я думаю!
Глубокой осенью могила старца
Орошается тихим, ровным дождем.
Листья Окина Гуса, которые мы сбирали,
Напоминают нам старые времена,
И мы до глубокой ночи говорим
Об Окина - великом старом человеке.
Листья Окина Гуса давно завяли, увы!
Но семена, посеянные великим старцем,
Укрепились в почве Страны восходящего солнца.
Пусть прорастают семена, пусть растут листья!
Смотрите! Трава Окина - жива.
Она укоренилась в Стране восходящего солнца.
Распускайтесь, почки! Растите, листья!
И я молю тебя о том, чтобы распустились цветы!
У Екой-сан маленький сад: старые, серого камня, покрытые зеленоватой плесенью фонари, похожие на грибы, прудик с неправильными изгибами, блестящими листьями водяных лилий на поверхности прозрачной воды, нагроможденные как будто в беспорядке камни, старые, еще дедовские мандаринные и апельсиновые деревья, усеянные тяжелыми плодами, а в конце - ворота, сделанные из простого бамбука и древесной коры.
Здесь так уютно, что не хочется уходить.
Мы уехали обратно в Токио опять через Одавару. По дороге на станцию остановились около большого буддийского храма. К нему вела высокая, усыпанная разноцветными листьями осыпавшихся кленов широкая лестница.
Храм был закрыт. Под ступеньками, ведущими в него, толстый канат. Екой-сан хлопнул в ладоши, призывая, по буддийскому обычаю, Бога, дернул за канат. Колокол загудел, и мне представилось, как по ночам Екой-сан сидит один и прислушивается к этому бархатному, поющему звуку.
На верхней площадке статуя мальчика-подростка с вязанкой хвороста за спиной. На коленях у него заплатки, волосы заколоты на макушке, как носили раньше.
- Это Никомия, - сказал Екой-сан, - святой, он жил сравнительно недавно, учил людей простоте и бережливости - японский Толстой.
Перед самым отъездом в Америку нам пришлось еще раз побывать в доме Екой-сан в Одаваре. Мы были у него недолго, обедали. Это был, как Екой-сан выразился, прощальный обед. В главной комнате на почетном месте висело уже другое какемоно, на котором была написана танка, взятая из знаменитого буддийского храма в Камакура. Эта танка говорила о любви и почитании родителей.
Милые мои! Какая плохая я девочка!
Играя на склоне горы с цветами,
Все это время я провела с другим,
Забыв о том, как дома беспокоятся мои родители!
Екой-сан придавал особое значение этому стихотворению.