Добрые времена

— Эх, Ромка, дружочек! — обняв его за плечи, сказал командир. — Вот уж не думал не гадал, что мы так сойдемся. В институте на вас со Светиком все поглядывал, думал, «мальчики-пижончики». А здесь, видишь, характер проявился.

— И я, честно говоря, не думал, — сдержанно ответил Ромка. — Всем ты парень настоящий, а вот...

— Что вот? — повернулся встревоженно Стас. — Говори прямо, ведь мы друзья!

— Ведешь ты себя, как собака на сене.

— Что ты имеешь в виду? — удивился Стас.

— Да с Ирой той же. Любишь не любишь... в отношения, что ли, тоже играешь?

— Ирочка — девушка чудесная, — убежденно сказал Стас.

— Я разве спорю?

— Но, понимаешь, у нас с ней ничего не было. Или почти ничего.

— Что значит — «почти»?

— Да так. На каток вместе ходили. Один раз даже в ресторан. Но ничего такого. Даже не целовались. Веришь? Или, может, смешно? Очень она, как бы тебе сказать? Цельная! Если уж с ней целоваться, так чтобы это было серьезно, понимаешь?

— Очень даже понимаю!

— Может, и было бы что серьезное, но тут моя принцесса вернулась. Дружили мы с ней с десятого класса. Так получилось, что очень близко, понимаешь? Хотели пожениться, да родители упросили до двадцати подождать. Потом она в Одесский институт поступила. Долго не виделись. Вот я с Ирочкой начал встречаться. А когда она вернулась, перевелась сюда в Москву, встретились. Посмотрел ей в глаза, вижу, любит, больше жизни любит. Ну и я...

Стас смущенно замолк.

— Вот и получается, что собака на сене, — осуждающе бросил Ромка.

— А ты что за прокурор? — воззрился на него Стас. — Или? Не может быть.

— Почему не может быть? — обиделся Роман.

— Брось дурить. Такой видный парень, а она...

— Что она?

— Ну если честно? Ведь хорошенькой ее не назовешь? Натэллочка, Алка — эти да. Хорошенькие. А она — смуглая, глазки небольшие, нос какой-то крупный. И в то же время, ты прав, есть в ней что-то такое. Я и сам это чувствовал. Прикоснешься к ее руке, и будто тебя током стукнет! Черт с тобой, люби!

— А как же Ира?

— Что Ира?

— Она же тебя любит, и серьезно! Ты об этом догадываешься?

— Мне Алка говорила. Но думаю, она, как всегда, преувеличивает.

— А с Ирой ты об этом прямо не говорил?

— Нет. Неудобно. Я ей наоборот, о своей любви к принцессе рассказывал.

— И как она реагировала?

— Очень хорошо. Хвалила за постоянство. Так что — все нормально. Ее сердце — свободно. Ты-то ее любишь?

— Не знаю, — с колебанием ответил Ромка.

Как рассказать даже другу о том, что он чувствует? Любит ли? Если утром просыпаешься и сразу приходишь в хорошее настроение при одной мысли о ней? Если даже, стоя спиной, чувствуешь ее приближение? Предпочитаешь вдруг самым умным книгам бессвязный обмен ничего вроде бы незначащими фразами? Когда хочется смеяться, и плакать одновременно? А иногда хочется обнять и задушить? Хочется выражаться высоким стилем или даже стихами? Что это за наваждение? Неужели любовь?

— Ты сам сначала в себе разберись, в своих чувствах, — услышал он наставительный голос Стаса, — потом на других наскакивай! А погода завтра, и правда, будет хорошей!

...Вот пришел этот миг, принесший счастье,

Он вошел в меня совершенно незримо,

Я теперь узнал любви ненастье,

Потому что люблю и не буду любимым.

Ты вошла в меня легко и играя,

Улыбаясь своим упрямым мыслям,

И хоть, знаю я, что нету рая,

Я ощутил что-то очень близкое.

А сейчас мне больно и мучительно сладко,

И от этой боли некуда деться,

Оттого, что своею ручкою мягкой

Ты взяла меня прямо за открытое сердце.

Может, ты уйдешь равнодушно в будни,

В последний раз улыбнувшись неловко,

Сердце мое, оно не забудет

Милую девочку с упрямой головкой.

— А, слезливое бормотанье! — Ромка поморщился, прочитав еще раз, скомкал бумагу и бросил под стол.

— Заметка в стенгазету? — иронически спросил наблюдавший за ним исподтишка Светик.

— Да, так. Не обращай внимания.

— Как же не обращать, если друг ничего не ест, а ночью вздыхает так жалобно, будто плачет?

Ромка ничего не ответил, а просто встал и вышел на улицу. Он не видел, как Светик нырнул под стол и достал скомканную бумажку...

* * *

Вроде бы совсем немного осталось — две недели. Но тоска по дому все сильнее. А тут еще агроном с улыбочкой:

— Кто вам сказал, что до первого сентября уедете? Это уже как хлеб уберем!

Вдруг заорала Алка, будто с цепи сорвалась:

— Это безобразие! Нам гарантировали! Мы в Москву будем жаловаться! Дойдем куда нужно.

— Тише, тише, — примирительно похлопал ее по плечу Ромка.

— Что тише? — огрызнулась Алка, и он поразился, сколько в ее глазах было злости. — Сам блаженненький, так и другие должны страдать?

— Дура! — начал сердиться Ромка. — Врезать бы тебе, так ведь осудят...

Алка съежилась и отошла. Агроном растерянно посмотрела ей вслед.

— Вот ведь скаженная! Я хотела договорить и не успела... Совхоз взял обязательство досрочно уборку кончить. Так что, наоборот, зря держать вас не будем.

Через день Алке принесли телеграмму. Та прочитала и заплакала навзрыд.

— Что, что такое? — окружили ее девчонки.

— Мама серьезно заболела, — и сунула телеграмму подошедшему Стасу.

— «Срочно выезжай матери гипертония отец», — прочел он вслух встревоженным голосом.