Добровольцы

— Ты грамоту знаешь, Василек? Он поднял личико ко мне.

— Знаю, барышня! Меня мама учила, она приходскую школу окончила. Потом в деревне у тетки я в школу ходил, там учительница была, Мария Николаевна. Она со мной и в особинку занималась. Вечером прибегу к ней, она, если свободна, книжки мне читала, интересные!

— Какие же книжки? Ты помнишь теперь?

— Там писали про то, как разные люди живут, птицы, звери, как цветы растут. Я всю помню, до крошечки!

Разгорелись щеки у Василька, я слушала его болтовню, и вдруг пришла мне в голову мысль, что, если взять его к себе?! Маме он должен понравиться, можно будет позаниматься с ним, подготовить в гимназию, ведь такой интересный и способный ребенок. Я совсем расфантазировалась, очень уж милое личико было у этого Василька!

Вот и дошли до ворот монастыря. Мне почему-то очень не хотелось, чтобы мальчик шел на кладбище, какое-то смутное, тяжелое предчувствие сжало вдруг сердце.

— Ну, дай мне цветы, Василек, — протянула руку к букету.

— Барышня, я пойду с вами, ей-Богу, не помешаю. Я и говорить не буду.

Вижу, что не хочет Василек расставаться со мной, прижал цветы к груди и ждет.

— Зачем тебе идти на кладбище? Печально там!

— На войне, барышня, много видел кладбищ, — серьезно говорит он.

Вместе мы убрали цветами родную могилку, Василек положил красивую пышную лиловую хризантему.

— Я пойду теперь, постою вон там, а вы, может, одна посидите.

Меня поразила такая чуткость в этом малыше. День был кроткий, притихший какой-то, небо стало глубже и синее, чем в горячие дни июля, солнце светило устало. Его лучи с печальной лаской льнули к старым белым стенам монастыря, к его круглым красным башням. Было как-то особенно тихо на новом кладбище. Бронзовые и золотые с чернью листья березок, медленно кружась, падали на траву и устилали прямые белые дорожки. Мягким звоном колокол отбивал минуты; казалось, что здесь время идет незаметно, тут не ранят душу боль и печаль, исчезает ужас кровавых дней. Из тихих минут сплетаются часы и дни под мерный звон колокола. В этот час никого не было на кладбище, только тонкая черная фигура монашенки склонилась у крестов, и бледная рука заботливо поправляла неугасимые лампадки. Я положила руку на родной холмик, солнце нагрело землю, и она была теплая-теплая. Мне показалось, что ладонь моя лежит на лбу у брата… Кажется, что все это было так давно и так недавно вместе с тем. Очнулась я от жалобного голоса:

— Милая барышня, не надо, ей-Богу, не надо!

Мой солдатик стоял около меня с испуганным личиком.

— Что не надо, Василек? — не могла сразу сообразить я.

— Да плакать!

Я провела рукой по лицу, оно было мокро от слез.

— Не буду, Василек! Я знаю, что не надо, теперь у всех много горя.

Он стоял без шапки, солнце золотило круглую головку, в синих глазах сияли слезы. Я наклонилась и поцеловала ясный детский лоб. Нежность к этому ребенку все ярче и ярче разгоралась в душе.

— Идем, маленький!

— Хорошо здесь, тихо… Солнышко по-особенному светит. Как-нибудь я приду сюда, барышня, еще раз.

Обратно мы ехали вместе на площадке, я написала ему свой адрес на карточке и просила зайти ко мне перед отъездом.

— Непременно приду! Я вас как дяденьку Игната полюбил, барышня. А то, пожалуй, и больше.

— За что же, Василек?

— Ласковая! — шепотом протянул он, не выпуская моей руки.

— Ну, сходи вот здесь!

Он ловко козырнул, пробасил: «Счастливо оставаться!» — и спрыгнул с трамвая.

Дома я, конечно, рассказала о своем новом знакомстве, и все заинтересовались милым синеглазым малышом. Маме понравился мой план взять Василька к нам, а Надя, моя подруга, уже распределила, как и чем мы будем с ним заниматься. Весь вечер только и было разговоров, что о Васильке. Я была не совсем уверена, что он согласится оставить своих «дяденек» до конца войны. На этой неделе мы переезжали в город; хлопоты с квартирой, мебелью и разные мелочи заполняли все время, и дни летели страшно быстро. Как-то я вернулась домой с прогулки, и горничная, улыбаясь, доложила мне:

— Тут солдат вас спрашивал, барышня.

— Какой солдат? — Я подумала, какой-нибудь раненый из лазарета, где я работала. — Давно?

— С час назад, пожалуй. Не дождался вас и просил передать, что был Василек и что послезавтра он едет на позиции.

Так досадно, как раз в это время никого не было дома.

— Говорил, что еще зайдет?

— Да, завтра, барышня.

На другой день утром я у себя в комнате писала письмо, вдруг за спиной послышались легкие шаги.

— Кто это? — не обернулась я.

— Вася… Василек! — звенит милый голосок.

— А, ты! Ну, здравствуй!

Я протянула ему руку, он ухватился за нее обеими руками и сияет своими чудесными глазами.

— Садись, маленький, я сейчас допишу письмо, а потом мы поговорим с тобой. Ты руку мою отпусти пока!

Повела я его в гостиную, он поздоровался с мамой и Надей, сначала был смущен, но потом обошелся. С увлечением рассказывал о войне, о дяденьках своей роты, о разведках.

Пробыл он у нас часа три — я все время наблюдала за ним. В нем была какая-то врожденная деликатность и чуткость. Я обещала приехать на вокзал, чем несказанно обрадовала его.