Добролюбов

Разговоры Добролюбова с друзьями нередко носили строго секретный характер. Дело в том, что столичный гость привез с собой запретные рукописи, ходившие тогда по рукам в Петербурге. Среди них было знаменитое письмо Белинского к Гоголю, продолжавшее волновать умы, как и в первые дни своего появления. Чтение письма, сурово изобличавшего полицейско-крепостнический режим николаевского царствования, преследовалось как государственное преступление. Всего пять лет назад чтение этого письма явилось одной из главных причин суровой расправы над петрашевцами, сосланными в Сибирь. Реакция в стране торжествовала по-прежнему.

Добролюбов, запершись с Васильковым, читал ему письмо Белинского. Страстные, жгучие слова будоражили мысль, заставляли новыми глазами глядеть вокруг. «Россия видит свое спасение, — читал Добролюбов, — не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиэтизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства… А вместо этого она представляет, собой ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на эго и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр не человек… Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания…»

Нет сомнения, что особенно сильное впечатление производили на бывших семинаристов суждения Белинского о «гнусном русском духовенстве». «Неужели же в самом деле вы не знаете, — писал он Гоголю, — что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества и русского народа?.. Не есть ли под на Руси для всех русских представитель обжорства, скупости, низкопоклонничества, бесстыдства?.. По-вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь!»

Множество острых, животрепещущих вопросов было поднято в письме Белинского. И Добролюбов с Васильковым подолгу обсуждали этот документ, взволнованные его смелыми мыслями.

Нередко встречался Добролюбов и со старым приятелем, одним из семинарских поэтов — Митрофаном Лебедевым; это был человек самых отсталых взглядов, хотя глаза его «всегда были ясны и умны». И Добролюбов энергично принялся просветлять его сознание: он читал, например, Лебедеву привезенные из Петербурга стихи «Русскому царю»[6]. Лебедев «ужасался», слушая эти стихи, анонимный автор которых весьма бесцеремонно обращался к самодержцу со своими претензиями. Позднее, три года спустя, Добролюбов, встретив Лебедева в Петербурге, отметил в своем дневнике (17 января 1857 года), что его земляк стал «не то, что был прежде», и приписал эту перемену общению Митрофана с Флегонтом Васильковым.

В свою очередь, Лебедев в воспоминаниях, написанных позднее по просьбе Чернышевского, отмечает, что Добролюбов всегда стремился оказывать идейное влияние на своих бывших однокашников в Нижнем.

Когда у Добролюбова не было гостей, он возился с братьями, читал им, рассказывал о Петербурге. Любили разговаривать с ним и старшие 13-летние сестры — Антонина и Анна. Они были близнецы, но первая, более развитая и рослая, считалась теперь хозяйкой дома.

Много времени уходило и на разговоры с отцом: Александр Иванович Любил подробно излагать нижегородские новости: он постоянно жаловался на тяжелую жизнь и самодурство «преосвященного» Иеремии, притеснявшего духовенство. В один из таких разговоров Добролюбов услышал от отца слова, которые его поразили: отец признался в своих сомнениях относительно религии. Добролюбов заметил его «горькое колебание» и навсегда запомнил этот разговор; можно наверное сказать, что он не прошел бесследно для него, человека, стоявшего на пороге полного освобождения от религиозных представлений.

Времени для занятий, о которых мечтал. Добролюбов, собираясь ехать домой, совсем не оставалось, и за целый месяц он с трудом успел прочитать лишь несколько номеров «Современника».

Каникулы шли к концу, когда в семье Добролюбовых случилось новое несчастье: 6 августа утром, почти внезапно, умер, Александр Иванович. Ему было всего 42 года. Еще накануне вечером он служил всенощную, а ночью у него появились первые признаки холеры; болезнь продолжалась не больше 10–12 часов.

Нелегко было Добролюбову перенести этот новый удар. Неожиданно он оказался теперь главой огромной семьи: на его руках осталось семеро детей. Вдобавок дела по дому были запущены, у отца остались большие долги. И нет ничего удивительного в том, что сначала у сына опустились руки. Он испытал острое чувство озлобления против несправедливой судьбы: «судьба жестоко испытывает меня и ожесточает против всего, лишая того, что мне было дорого в мире».