В синеватом свете фонарей я увидел, что её рука была усеяна чем–то похожим на следы от ожогов. Это были круглые шрамы, примерно пять миллиметров в диаметре. Они очень напоминали мне отметины, которые деревенские хулиганы выжигали друг–другу сигаретами, чтобы доказать свою крутизну.
Заметив мой взгляд, Мисаки одернула рукав.
— Ты видел? — спросила она дрожащим голосом.
— Видел что? — я притворился, что не понял, о чем она говорит.
Тогда я вспомнил, что Мисаки всегда носила одежду с длинными рукавами. Даже в недавнюю жару она продолжала так одеваться — но что с того?
— О чем будет сегодняшняя лекция? — весело спросил я, чтобы сменить тему.
Мисаки не ответила. Согнувшись, она сидела на скамейке и дрожала от страха. У нее даже зубы стучали.
Прошло довольно много времени.
Наконец, Мисаки объявила:
— Я ухожу, — и, пошатываясь, она побрела к выходу из парка.
Я смотрел на то, как она уходит, и спорил с собой, должен ли я остановить её. Мисаки остановилась возле качелей и обернулась.
— Теперь ты меня ненавидишь, да? — спросила она.
— О чем ты?
— Ты, наверно, больше не придешь. — Она все время делала подобные странные выводы.
Мисаки смотрела мне в глаза, а потом отвела взгляд. Затем она снова взглянула на меня.
— Ты придешь завтра?
— Если я нарушу контракт, мне придется заплатить миллион йен, так ведь?
— А, ну да, точно, — наконец Мисаки немного улыбнулась.
Я вернулся домой, и, забинтовав свои раны, уснул.
Глава 8: Проникновение
Часть первая
Вообще–то происходящее могло иметь некое отношение к дисбалансу гормонов в моём мозгу. Одержимость и депрессия чередовались, накатывая и отступая словно волны, так продолжалось день за днём. Только начинало казаться, что дела идут на лад, как на следующий же день меня накрывало острое желание покончить с собой. В таком состоянии я был ни на что не способен.
Хотя наркотики помогали мне приободриться, весь мой запал пропадал, как только их действие сходило на нет. Стыд за своё прошлое и неуверенность в будущем, а также многие другие страхи и переживания- всё это одновременно наваливалось на меня. Последующей депрессией я расплачивался за период сверх–энергичности, и, как следствие, депрессия эта была ужасной, просто чудовищной.
Даже вечерние консультации с Мисаки, к которым я к тому времени уже должен был привыкнуть, продолжали меня пугать. Неизвестно откуда идущая тревога охватывала меня, и сама неопределённость её источника только раздувала мой страх.
Первичным, легко определяемым симптомом было то, что мой взгляд начинал бродить по сторонам, и мне становилось тяжело смотреть окружающим в глаза, говоря с ними. Ох, я вёл себя словно застенчивый школьник. Мне было ужасно стыдно. И поскольку я прекрасно понимал, что веду себя глупо, моё поведение становилось ещё более странным и подозрительным. Я не мог разорвать этот порочный круг.
Так или иначе, тем вечером я пытался закурить, чтобы успокоиться, сидя рядом с Мисаки. Дрожащими руками я извлёк сигарету и попытался зажечь её дешёвой зажигалкой. Чёрт- зажигалка кончилась!
Я тут же отвернулся от Мисаки и нарочито сильно сосредоточился на курении. Я всё дымил и дымил, впустую тратя пять йен с каждой затяжкой. Мои лёгкие болели, болело всё тело. Кончик моей сигареты мелко дрожал. По шее стекал холодный, липкий пот…
- Что с тобой?- спросила Мисаки. Как обычно на наших консультациях, мы сидели друг напротив друга вечером на одной из скамеек парка.
- Кое–какие трудности, вызванные моей хронической болезнью!- ответил я.
- Что ты имеешь ввиду под «трудностями»?
Вот уж что меня задело. Девчонки нынче совсем бестолковые пошли. «Шла бы и выучилась как следует!» - хотелось мне на неё рявкнуть, но я, конечно, не смог. Вредные привычки, приобретенные мной за несколько лет образа жизни хикикомори - агорафобия, боязнь прямого взгляда, и все прочие мои тревожные расстройства - вдруг навалились на меня все разом.
Нужно было срочно что–то сказать.
- Да, кстати, Мисаки, ты печенье любишь?
- Нет.