До того, как она встретила меня

Грэм довольно усмехнулся и снова погрузился в свою книгу. Энн тоже вернулась к «Ребекке», но их разговор продолжал занимать ее мысли. Ее изумило, насколько она была шокирована. Не чем-то, взятым отдельно — священники-гомосексуалисты, циничные отпущения грехов, венерические болезни, навозные кучи, — но их накапливанием. Говоря, что женщины всегда знали насчет кончить, она не опиралась ни на какие авторитеты, просто ей так казалось. Они не могли не знать, ведь так? Теперь она поняла, что сила ее аргумента исчерпывалась этим. И точно так же она всегда полагала — и не на более веских основаниях, — что секс всегда был таким же, как сейчас. Конечно, кое-что изменилось — изобретены, слава Богу, пилюля и спиралька, — но секс ей представлялся человеческой константой, неизменно освежающим и доставляющим радость. Про себя она ассоциировала его с чистыми простынями и цветами на тумбочке у кровати. Тогда как, и не так уж давно и чуть дальше по дороге, он ассоциировался с навозными кучами и грязными старыми попами, и не цветы рядом с тобой, а сушеная трава на тебе. Почему, недоумевала она, кому-то вообще хотелось им заниматься в подобных условиях? Почему они утруждались? Она бы не стала. И внезапно она подумала о зубной пасте.

Тем временем Грэм продолжал читать. Странно, что и теперь он абсолютно так же реагировал на каждую историческую книгу, которую читал, независимо от длины, качества, полезности или цены: он находил ее одновременно — и чуть ли не в одной и той же фразе — чрезвычайно интересной и чрезвычайно скучной.

* * *

До конца их отпуска оставалось четыре дня, когда как-то утром Энн ощутила, что кожа ее грудей словно натягивается, а также почувствовала первую неясную боль в пояснице. Пока они перекусывали возле плоского широкого ручья, где вода повсюду была не глубже фута и вяло ползла по пухлой гальке, она шепнула Грэму, воспользовавшись французским жаргонным выражением, которому сама его научила:

— Я думаю, красномундирники готовятся к высадке.

Грэм держал в правой руке длинный ломоть с толстым слоем паштета, а в левой — помидор, который как раз надкусил; он знал, что сок вот-вот решит, брызнуть ли ему на брюки, потечь по запястью или же проделать то и другое. А потому он спросил рассеянно:

— Их только сейчас заметили?

— Да.

— Так что они еще довольно далеко от берега?

— Да.

— Хотя, конечно, ветер у них может быть попутным?

— Не исключено.

Он кивнул, будто в ответ на какие-то собственные расчеты, как делает перед аукционом принявший решение, какой лот его интересует. Энн забавляли его отклики на начало ее месячных. Иногда следовали длинные дотошные расспросы, где именно замечены красномундирники, как, предположительно, велики их силы, какое время их экспедиционный отряд планирует оставаться после высадки и так далее. Иногда, как вот теперь, новость эту он принимал серьезно, будто она сообщала, что ложится в больницу. А порой он приходил в приподнято-сексуальное настроение и хотя все-таки не тащил ее тут же в постель — он ни за что себе такого не позволил бы, — но с заметно большим увлечением, чем обычно, реагировал на ее подталкивания.

Грэм же испытывал живейший интерес к этой теме, поскольку для него она существовала всего четыре года, а прежде исключала даже малейший намек на сексуальные ассоциации. Он все еще оставался несгибаемо брезглив к идее менструального секса; и даже как-то признался смущенно и неясно, что самая мысль порождает в нем ощущение, будто ему следует носить калоши. Тем не менее он всегда охотно соглашался с Энн, что непосредственная близость ее надвигающегося периода означает, ну, почти священную обязанность позволить себе быструю радость перед тем, как занавес упадет. Впрочем, Энн пошла дальше и предположила, что, раз галоши его не вдохновляют, он всегда может заменить их на что-либо попроще. Но Грэма что-либо попроще категорически не прельстило. Такое предложение смутило его как одновременно и слишком уж животное, и слишком уж церебральное.

В годы его первого брака все было по-другому. Барбара считала свои месячные временем, когда страдания женщины должны особенно превозноситься, когда ей при принятии решений дозволена иррациональность на порядок выше, когда Грэму положено чувствовать себя более виноватым, чем всегда. Порой ему почти казалось, что период у Барбары наступает исключительно из-за него; что именно его пенис ранит ее и заставляет кровоточить. Бесспорно, это были дни беспричинной раздражительности и странных обвинений. Милосердие подсказывало, что различие в позициях Барбары и Энн могло отражать различие поколений или болевых порогов, однако теперь Грэм был менее склонен к милосердию.

Когда они вернулись в гостиницу после обеда, Грэм, казалось, был погружен в размышления, и пока они прихлебывали кофе из тяжелых чашечек с квадратными ручками, он почти все время молчал. Энн не спросила его, о чем он думает, а предложила ему выбор.

— Не хочешь пойти погулять?

— А, нет, решительно нет.

— Я принесу наши книги?

— А, нет, решительно нет.