До последнего мига

К петлицам шинели Каретников прикрутил жестяные защитные кубики, которые привёз ему в подарок Кудлин, гимнастёрку украсил кубиками парадными, с рубиновым покрытием, в латунной окантовке — гимнастёрка, она ведь одежда на все случаи и все сезоны — для парадов и для будней, для лета и для зимы. Попытался потуже затянуться ремнём — дырок не хватило, ремень ёрзал на шинели. Надо было новые дырки проделать. А может, и не надо, может, ничего, что ремень на пузе вольно сидит, не так заметно, что Каретников худ — постоял немного у мутного старого зеркала. Если в прошлый раз он был противен сам себе, то сейчас ничего — жизнь во взоре появилась, щёки и лоб не такие синюшные, скулы хоть и остры, и костлявы непомерно, а есть в них что-то мужественное, упрямое, что нравится женщинам, понравится матери. И самому Каретникову нравится.

За окном темень набухла опасной разбойничьей густотою, неподалёку слышались винтовочные и пистолетные выстрелы — похоже, кого-то ловил патруль; ни звёзд, ни луны не было видно, вверху мело.

Вскоре стало мести и внизу, но это обычно бывает недолго, ветры здешние — пьяные, куражливые, правил у них никаких, дел своих они никогда не доводят до конца: пометёт, пометёт ветер и перестанет.

На кухне, где и склад пищевой был, и готовка шла, всегда вкусно пахло, Каретникову выдали буханку тёплого, проста одуряюще тёплого хлеба — даже не верилось, что хлеб таким может быть и столь сильно, до слёзного щемления в висках, до боли греть тело, руки, душу; к буханке — два синеватых спекшихся до каменной твердоты куска сахара. Сахар, говорят, с Бадаевских складов. Перед самой бомбёжкой, когда эти склады разнесли напрочь, получили, с тех пор запас этот и хранился в госпитале, расходуется лишь по разрешении главного врача:

— Куды, командир, с этим добром на ночь глядя направляешься? — спросил появившийся на кухне Парфёнов, поддел пальцем кожаную шапку, сдвигая её на затылок.

— Дед, здесь без халата появляться запрещено, — крикнула ему повариха, рыжая как огонь, худая, с крупными брызгами конопушин на щеках и носу.

— Молчи, полундра! — шаркнул валенком Парфёнов. — Лишу тя тепла, будешь знать, каково раку в студёной проруби! — Снова обратился к Каретникову: — Так куда же!

— Как куда? — Каретников не сразу даже и понял суть Парфёновского вопроса. — К матери.

— На ночь глядя? Переночуй в госпитале — утром пойдёшь.

— Э-э, нет, — Каретников похлопал по карману ватных, сшитых из неформенной «чёртовой кожи» брюк — какие выдали на складе, такие и надел, и неважно, что они были неформенные, зато тёплые. — Отпускные документы уже в кармане, время свой отсчёт начало.

— Много отпуску дали?

— Сутки.

— Мало, — Парфёнов помял пальцами подбородок. — На улице темень — глаз выколи.

— Ну-у, час ещё не самый поздний.

— Не в часе дело. С хлебом тебе, лейтенант, опасно идти. Голодный человек, он ведь как собака. Даже, пожалуй, почище, позлобнее собаки будет. Почует запах хлеба — и всё, никакая сила его уже не остановит. И «воронов» полно. — Уловил вопрос в глазах Каретникова, пояснил: — Тех, кто хлеб отымает. Специально за хлебом охотятся. Догонят с хлебом тебя, лейтенант, убьют и хлеб изымут.

— Я фронтовик, дядя Шура, не такое видел. Пуганый.

— Э-эх, молодежь, молодёжь, — вздохнул Парфёнов громко, достал из кармана какую-то тряпку — похоже, обрывок портянки, высморкался. — И куды вы все торопитесь?

В глазах у него блеснуло что-то мокрое, будто ледышка какая растаяла, Парфёнов засёк собственную слабость, насупился, сведя брови вместе, прокропотал что-то про себя невнятное. Одно лишь слово разобрал Каретников в этом кропотании: «Полундра!» Парфёнов насупился ещё больше, опустил голову, лицо его ушло в тень.

Потрогав буханку, засунутую под борт шинели, — греет тело, родимая, теплит, Каретников попрощался с непривычно шумной рыжеволосой поварихой, потом протянул руку Парфёнову:

— До свидания!

— Погоди прощаться, — пробормотал тот угрюмо, не поднимая головы, — я малость провожу тебя.

Вышли во двор, заваленный снегом, с кротиными ходами, прорытыми в завалах, с расчищенной и утоптанной благодаря Парфёновским стараниям площадкой, куда приходили машины с ранеными, привозили скудную еду, с горкой угля, заметно уменьшавшейся, накрытой сверху тряпками. От угольной горы тёмный утоптанный стежок вёл во владения Парфёнова — в «преисподнюю». Каретников хотел было сразу свернуть к воротам, но Парфёнов задержал его.

— Погодь, командир. Поначалу завернём ко мне.