До и во время

В домах все меньше тепла, совсем недавно отовсюду еще шел теплый дух: так пахли не только печи, очаги, камины или лампы, — нет, он шел и от стен, и от мебели, и люди тоже пахли теплом, какие-то запахи тепло усиливало, но это было так везде и одинаково, что все к этому привыкли и, не умея разделить, так и говорили: запахло теплом. Теперь, когда тепла осталось мало, но все-таки в домах пока теплее, чем на улице, все, что есть в квартире, начинает несильно, но явственно пахнуть по-другому. Особенно дерево, а из дерева — то, что ближе к земле, — скрипящие от сырости половицы. Если раньше запахи пробуждало тепло, то теперь сырость. Отсюда запахи прелости, старости, непроточной воды, запах гниения и лилий. Тепло раньше оттесняло все неродное себе в подпол, за обои, за окна и стены, теперь оно возвращается в дом, и только около буржуйки пахнет по-старому; комната поделена этими старыми и новыми запахами, и ты по многу раз в день переходишь из одного мира в другой, ты как будто все время уходишь из дома и возвращаешься обратно, ты хочешь быть дома, никуда не идти, но ты уже странник, перекати-поле, и в этом вся твоя судьба.

Граница тепла текуча, легка, это не стены дома, которые могли бы тебя удержать. Пока мужчины недавно с фронта, им легче, и они мало замечают перемену. Потом запахов становится меньше, уходит очень сильный запах гниения, редеет, растворяется, и ты начинаешь слышать слабое старушечье тление. Отбросов почти нет, месяц или два назад, когда городские службы день за днем бастовали и мусор не убирался, все пахло гнильем, теперь город сам собой очищается, все идет в дело, все очень чисто и холодно.

Уходит живое, почти нет лошадиного навоза, пахнущего особенно остро зимой на фоне снега. В прихожих не пахнет улицей, двери держатся на запоре, люди выходят редко, идут медленно, по большей же части, сберегая тепло, лежат в постели. Ты еще жив, еще не замерз, в городе культ живых запахов, культ теплой, жаркой одежды, хранящей их вместе с теплом.

Запахи черного хода и парадного теперь мало отличимы, женщины уже откровенно пахнут природными запахами и не пытаются их скрыть, в этот мир только иногда странным напоминанием врывается или кусок швейцарского сыра, или бутылка хорошего вина, которую долго смакуют и плачут. До этого, когда громили царские подвалы, был взрыв, апофеоз ароматов вин, по городу текли розовые ручьи, тая снег и вымывая прошлогоднюю грязь, безумная мешанина вин со всей Европы, текущая по городским улицам, затекающая в подворотни, дворы и подвалы; посреди зимы — лето, порт, море и вино, и все ходят пьяные. Неведомо где добытая бутылка — память об этом.

Потом слабеют и природные запахи, чтобы продлить жизнь, люди сберегают их в себе, почти не потеют и не пахнут, перед смертью они высыхают, будто мумии. Города теперь вообще меньше, чем раньше, в самом центре холодно, свежо и пахнет лесом, не дымят ни заводские, ни фабричные трубы; городское тепло, вытеснявшее раньше за заставу чужие запахи, сошло на нет, как и тепло человеческое, окружающий мир с морем, тем же лесом, текучей и стоячей водой шаг за шагом возвращает себе город.

В домах на место дорогих платьев, давно выменянных на хлеб и картошку, из комодов достаются старые, пахнущие нафталином одежды, и этим запахом, сильным и резким, долго пахнет все, даже еда, но и он уходит вместе с вещами. Дальше город будет пахнуть лишь сыростью и запустением, одними разбухшими от влаги и оттого скрипящими половицами, и этот запах лежащего на камне дерева будет самым долгим.

Юг России. Такое же вытеснение горячих и нечистых фабричных запахов и возвращение в город запаха степи, острого запаха полыни; он все крепче, потому что многие поля не засеваются, земля лежит впусте, здесь тоже отказ от культуры — земледельческой — и возвращение к тому, что было прежде, еще до людей. Занятые насилием друг над другом, люди забывают о природе, и она поднимается. Даже когда во время боя загорается лес или поле с созревшей пшеницей, природой это воспринимается как ее часть, как стихия; разрыв снаряда так же резок и мимолетен, как молния, здесь нет системы, нет планомерного методического уничтожения, и деревья, принимая пожар как судьбу, не ропщут. Надо сказать, что временами у Скрябина случаются совпадения начала и конца — тихое умирание или взрыв перед смертью — двух рядов: музыкального и запахов, но и здесь им подчеркнуто, что в одном жизнь подчинена, хотя и не ясно выраженной, гармонии, в другом, наоборот, дисгармонии.