До и во время

Наверное, здесь разное было намешано. В том, что он не признает, не хочет слышать о сыновьях, которых она от него родила, де Сталь не могла не видеть умаление, недостаток его любви к ней; в другое время она, возможно бы, согласилась, что в прошлом иногда вела себя неправильно, но не сейчас, перед концом, когда все это должно было остаться позади. Сейчас любые объяснения потеряли смысл и она не могла не страдать, зная, что он, так безумно ее любя, не любит своих детей от нее, пускай и ущербных. Это казалось де Сталь предательством — Федоров предал ее. В ней, конечно, крепко сидело, что если она произвела на свет нечто живое, как бы все ни было обставлено, что бы на это ни наложилось, она сделала хорошо, сделала благо. И ее не оставляла мысль, что, не признавая своих детей, Федоров тем самым пытается объяснить, что она, в отличие от него, неправедна, что в ней нет ничего, кроме блуда, похоти, и на Ковчег она попала только как его, Ноя, жена.

Для де Сталь это было особенно больно потому, что к сыновьям от Федорова она была очень привязана, гордилась их страстностью и физической мощью, обожала обсуждать их силу с невестками-медсестрами; к слову сказать, де Сталь была для них едва ли не идеальной свекровью, ей льстило, что в своих отношениях они почти буквально воспроизводят их с Федоровым роман и счастливы этим. Та ее жизнь была ими словно размножена и теперь в трех копиях показывалась де Сталь. Ведь и Федоров был ею любим не такой, каким он был сейчас, а тот мальчик из Соснового Яра, наивный и смешной мальчик, ее дитя, ее игрушка, а не праведник, избранный Богом, чтобы в нем, единственном, продлился человеческий род. Ей хотелось прежнего Федорова, похожего на сыновей от него, и она завидовала невесткам. Сестры все видели, сочувствовали ей и тоже за любовь платили любовью.

В де Сталь всегда был силен материнский инстинкт, своих детей от Федорова она любила, какими они были: ей нравилось, что они не выросли, не стали взрослыми, не ушли от нее подобно другим детям, остались такие же неразумные, ничего не знающие и не понимающие, будто вчера покинули ее лоно. Она, вне всяких сомнений, гордилась, что им предстоит продлить человеческий род; однажды в ссоре она даже сказала Федорову, что Господь не потому их избрал, что они его, Федорова, сыновья, сыновья праведника, а потому, что они сами праведны и невинны, словно в первый день творения, и зло к ним не пристает, они даже не знают, что такое зло. Про них Христос говорил, что их, детей, — Царствие Небесное. Сказала она это Федорову один раз, и то в ссоре, сказала и испугалась, но на самом деле она давно к этому склонялась, давно так думала.

И любовь, и обида, и страх за будущее сыновей накладывались на ее старинное раздражение Федоровым, она не была готова ему простить, что была для него мертва, все еще мертва и в гробу; была женщиной, хотя и безумно им любимой, но мертвой, которую только предстояло воскресить, сделать живой. А она с первой их встречи была жива, в ней все было живое, и она хотела, чтобы именно живую ее и любили.

Ей надоело, она устала от целомудренности, от отстраненности их отношений, они бесили ее, она часто его желала, желала до спазмов, до боли, но решиться переспать с ним не могла, отчаянно боялась, что забеременеет, родит ему четвертого сына. Сына, который — она это знала, — как Каин с Авелем, расправится со своими братьями. Все это вместе приводило ее в неописуемое состояние, она буквально теряла над собой контроль, и вот, все так же лежа под ним, по внешности без малейшего повода она начинала ругать его самым непотребным образом. Она говорила ему: «Что ты выкобениваешься, дурачка играешь? Неужто запамятовал, что со мной делал, и впрямь думаешь, что чист и невинен?»

Спрашивала, куда же запропастилось, что он спал с ней, говорила: «Нет, ты знаешь, что такое женщина, знаешь, что такое лежать на женщине, не так лежать, как сейчас, а по-настоящему, ты знаешь, что такое хотеть женщину, что такое входить в женщину, что такое вожделеть к ней». Она говорила ему: «Плоть твоя умела хотеть и до меня, вспомни, как она поднималась, когда ты лежал на моем гробе, но и я многому тебя научила: разве ты мог забыть, что это такое, когда женщина, кончая, бьется под тобой? Неправда, милый, ты это помнишь, и многое другое ты тоже помнишь, я недаром у тебя была».

И она начинала ему описывать, как он с ней спал, их первую ночь, другие их ночи, и еще, и еще, все очень грязно, мерзко: какой у него член, и как он ее брал, и сколько раз. И снова — как она его хотела и как он хотел ее, говорила: «Да, твой мозг, когда мы были вместе, спал, но тело, плоть не спала, она желала, звала меня, она была разумна, сильна, зряча, над плотью твоей никакого насилия не было, так что эти дети — твои, они твои законные дети, и они наследуют тебе».