До и во время

Надежды, возлагаемые „Эвро“ на революцию, оправдались: разрушив до основания старое общество, многократно перемешав всех и вся, сделав так, что люди, бывшие наверху, оказались низвергнуты в самый низ, в ад, в бездну, а их место заняли другие, без роду и племени, она не только безмерно обогатила опыт народа: голод, холод, холера, тиф, расстрелы заложников, убийства братом брата, сыном отца стали частью нормальной, обыденной жизни; но самое важное — она освободила нас от прежних правил и условностей, показала необязательность, иллюзорность, потрясающую, ни с чем не сравнимую хрупкость старого мира, ведь он рухнул в один день, потрясающую непрочность тех уз, которые держали в заточении мозг гения и его душу, говоря: „это можно, а это забудь, это нельзя никогда ни при каких обстоятельствах“.

И вот гений, теперь зная, что он сильнее общества, что он на все имеет право, раскрылся, вышел на свободу. То был праздник, фейерверк, настоящая вакханалия гениальности, но, к несчастью, большевики не сумели ею воспользоваться. Занятые борьбой за власть, они даже не заметили, что гении умирают от болезней, от голода: в разруху им и детям приходится труднее всего; еще хуже, что тысячи их собратьев без всякой необходимости, просто потому, что, как говорили в ЧК, высовывались, не сидели тихо, были расстреляны. И уж совсем непростительно, что революция выпускала или даже насильно высылала гениев из страны, это было предательством, настоящей диверсией против сил добра.

Пытаясь спасти то, что еще можно было спасти, де Сталь с января 1918 года буквально бомбардировала ЦК и Совнарком письмами, обращалась и лично к Ленину с требованием принять меры. С ней как будто соглашались, говорили, что положение и впрямь нетерпимое, но всякий раз находились более неотложные вещи. Она уже стала отчаиваться, однажды даже сказала Трогау, что никого ни о чем просить больше не будет, сил у нее нет.

Лишь в 1922 году Ленин неожиданно сам позвонил ей домой и сказал, что если у нее есть конкретные соображения о создании Института природной гениальности, они готовы их заслушать через неделю на очередном заседании Совнаркома. Но, добавил он ласково, пускай не обольщается, шансов немного, и не только по причинам финансовым, есть идеологические возражения. Все-таки он постарается ее поддержать, Сталин тоже говорил, что будет голосовать „за“.

Обоснование и проект устава института были подготовлены де Сталь и Трогау буквально в три дня. Они писали его день и ночь, и, несмотря на последующие пертурбации, тот экземпляр, как ни странно, сохранился — в больничной библиотеке он есть. По внешнему виду, да и, так сказать, по начинке, он мало отличается от других подобных документов, и сейчас трудно представить, какое возмущение вызвал поначалу сам Институт. Обоснование состояло из следующих частей: преамбулы (где после слов о форсированной индустриализации, утверждалось, что катастрофическая нехватка гениев неминуемо приведет ее к срыву и поставит революцию на грань гибели). Далее отмечалось, что государству необходимы научные критерии гениальности, оно не может больше довольствоваться такой глупостью, как „нравится — не нравится“, „плохо — хорошо“, а должно знать точно, симуляция ли это таланта — ее будут устанавливать, как суд устанавливает симуляцию невменяемости, — или что-то настоящее. Ясно, сколько денег могло бы быть сэкономлено тогда на одном искусстве.

Следом шло объяснение самого феномена гениальности. Трогау и Сталь писали: нельзя смотреть на душевные болезни, любые другие виды патологии как на нечто целиком вредоносное; это взгляд врачей, которые подходят к гениям, словно к обыкновенным людям или, вернее, словно к обыкновенным больным. Мы должны рассматривать патологию диалектически, видеть положительные ее стороны. Всегда помнить, что гений есть результат скрещивания двух биологических линий; в одной накоплено огромное количество гипостатической энергии, называемой в просторечии одаренностью, это еще не сама гениальность, а ее потенция; для того, чтобы гений раскрылся и энергия высвободилась, необходим механизм ее выявления, как бы спусковой крючок. Им и становится патология, которую гений наследует от другого своего предка. Нормальный аппарат сознания, подчеркивали Трогау и Сталь, — тормоз гениальности. Как всякая норма он противен ненорме. Творческий процесс вообще вне сферы ясного сознания, все приходит оттуда, откуда и бред. В заключении формулировалась цель института — не дать гению пройти непризнанным и неиспользованным, найти его, понять, раскрыть, а затем планомерно развить.