Дни в Бирме

– Довольны, наисвятейший, – ответили заключенные хором.

Правительство оплачивало питание заключенных из расчета две с половиной анны[44] на один прием пищи, из которых жена констебля присваивала по одной.

Флори вышел из дома и побрел к воротам, тыча стеком сорняки. В такой час, куда ни глянь, глаз радовали мягкие тона – нежно-зеленая листва, розовато-бежевая земля и стволы деревьев, – словно акварельные наброски, которые растворятся в ярком свете дня. По майдану носились одна за другой стайки маленьких, коричневых голубей, и резвились изумрудно-зеленые пчелоеды, напоминая ласточек. Группа мусорщиков – каждый старался прикрыть свою ношу одеждой – направлялась к какой-нибудь кошмарной помойной яме на краю джунглей. Они походили на процессию живых мертвецов: изможденные фигурки в бурых лохмотьях, с узловатыми суставами, на полусогнутых ногах.

У ворот, рядом с голубятней, мали рыхлил землю для новой клумбы. Это был худосочный придурковатый индус, совсем еще молодой, почти всегда молчавший, поскольку никто не мог разобрать его манипурского диалекта, даже его жена, зербадийка. Кроме того, у мали был такой большущий язык, что едва умещался во рту. Увидев Флори, он поклонился ему, прикрыв лицо рукой, затем снова взялся за мамути[45] и стал рыхлить сухую землю размашистыми, неуклюжими движениями, так что мышцы содрогались на его узкой спине.

Из людской донесся резкий вопль вроде «куааа»! Это жены Ко Слы завели утреннюю перебранку. Показался Ба Пе с миской риса, и они с Флори стали бросать рис голубям, а заодно и ручному бойцовому петуху, Нерону, который при виде Фло от волнения забегал зигзагами по дорожке. Последовали новые вопли из людской и грубые мужские голоса, усмирявшие женщин. Ко Сла жестоко страдал от двоеженства. Ма Пу, первая жена, была сухопарой мегерой, исхудавшей после нескольких родов, а Ма Йи, «меньшая жена» – толстой ленивой кошкой, моложе на несколько лет. Стоило Флори уйти в штаб-квартиру, как эти двое непрестанно ссорились. Как-то раз, когда Ма Пу носилась за Ко Слой с бамбуковой палкой, он забежал за спину Флори, ища защиты, и тому досталось палкой по ноге.

По дороге шел бодрым шагом Макгрегор, помахивая толстой тростью. Одет он был в легкую рубашку цвета хаки, саржевые шорты и охотничий топи. Помимо гимнастики он каждое утро (если позволяло время) проходил спортивной походкой две мили.

– Наидобрейшего утречка! – крикнул он Флори зычным голосом, подбавив ирландского акцента.

В этот ранний час он культивировал в себе бодрящий, бравурный энтузиазм. Тем более что клеветническая статейка в «Бирманском патриоте», которую он успел прочитать, задела его, и он пытался скрыть это, повышая градус жизнелюбия.

– Добрейшего! – отозвался Флори так душевно, как смог.

«Грязный старый мудозвон! – подумал он, провожая взглядом Макгрегора. – Ишь, как зад отклячил в этих своих шортах в обтяжку. Точь-в-точь один из этих паскудных пожилых вожатых (сплошь почти гомосеки), которых видишь на журнальных фотографиях. Напялит на себя эту шутовскую одежку и сверкает пухлыми коленками с ямочками, поскольку кодекс пакка-сахиба велит ему делать гимнастику перед завтраком – мерзопакость!»

По склону поднимался бело-пурпурный бирманец. Это был клерк Флори, шедший из крохотной конторы, неподалеку от церкви. Подойдя к воротам, он торжественно поклонился и протянул замызганный конверт, запечатанный на бирманский манер, по границе клапана.

– Доброе утро, сэр.

– Доброе утро. Что это такое?

– Местное письмо, ваша честь. Пришло с утренней почтой. Думаю, анонимное письмо, сэр.

– Не было печали. Ну, ладно, я буду в конторе ближе к одиннадцати.

Флори вскрыл конверт. Письмо на стандартной писчей бумаге гласило:

МИСТЕР ДЖОН ФЛОРИ,