Дневник священника. Мысли и записки

В 1989 году мы с моим отцом гуляли по городу. Увидели какой-то митинг, подошли ближе. Это был типичный перестроечный митинг, которые в то время возникали везде. Говорились правильные вещи, звучали такие слова, как «гласность», «демократизация», «возрождение русской культуры». Среди выступавших был священник. Он обратился к собравшимся примерно с такими словами: «Вот мы много и правильно тут говорим о возрождении того, что утеряли за годы советской власти. Но нужно не только говорить, а и делать. И начать можно с малого, с того, что по силам, что на расстоянии вытянутой руки. Вот недавно Церкви передали храм на кладбище в центре города. Вы знаете эти страшные загаженные руины (горожане устроили из развалин храма туалет. – Свящ. К. П.). И теперь мы своими силами пытаемся восстановить храм Божий. Что толку от всей этой нашей говорильни, если мы не попытаемся сделать то, что реально можем сделать. А мы можем засучить рукава и прийти в храм и помочь в его восстановлении».

Эти слова запали мне в душу. Через несколько дней, вернувшись из школы домой, я поехал на кладбище. Я пришел в храм и предложил свою помощь. Так меня приняли в рабочее братство.

С того времени почти каждый день я ехал в храм, чтобы потрудиться. Я надевал настоящую тяжелую телогрейку, сапоги, какие-то брезентовые штаны и трудился вместе с другими рабочими. Это было удивительно: я делал самую грязную работу, к которой в прежней жизни не привык, но воспринималась она как священная. И не только нами, рабочими. Так к нашей строительной работе относились и окружающие (а может быть, и нет, но мне тогда так казалось). Бабушки приносили нам, рабочим, вкусные теплые пирожки и сладкий чай в термосе, прихожане подходили и говорили добрые слова, симпатичные девушки, забежавшие в храм поставить свечку перед зачетом, поглядывали на нас с интересом. И храм в прямом смысле восставал из небытия.

Тогда же я в первый раз исповедался и причастился.

Как-то, когда я уже был священником, меня попросили написать в детский журнал о первой Пасхе в моей жизни.

Журнал этот так и не вышел, а очерк – вот он, сохранился.

Моя первая Пасха

Первую Пасху я встречал в 1989 году.

И, как ни странно, она запомнилась больше других, хотя ничем особенным не выделялась.

В другие годы и в другие Пасхи было много куличей, яиц, вкусной снеди, море подарков, много шума, суеты…

Когда я учился в Духовной Семинарии, мы под Пасхальное утро ходили на старинное кладбище Лавры. Там ставили зажженные свечи на всех могилах и, разбредясь по кладбищу, пели: Христос воскресе из мертвых… И сердце переполнялось совершенно особым чувством: казалось, что с благодарностью нам к этому празднику присоединяются и все погребенные на кладбище.

А другие Пасхи были в Казанском кафедральном соборе в Петербурге. С нами в храме стояла коляска с любимым ребенком. И когда мы подносили младенца к причастию, малышка щурилась от яркого света.

Пасхи Троицкого Измайловского собора, в котором я теперь служу, – на полной самоотдаче.

Но первая моя Пасха была другой.

Я помогал в восстановлении Успенского храма, который находился на старинном пермском кладбище. В свободное от учебы в школе время приходил в храм, надевал телогрейку, испачканные цементом штаны, которые, казалось, могли стоять, огромные солдатские сапоги – и начинал работать. Вернее, я выполнял «послушания» рабочих: привезти воду, замесить раствор, что-то выкопать и т. д.

И вот – Пасха. И меня родители отпускают на ночную службу. Впервые! На всю ночь!

Попил чаю с сухарями. Надел белую выглаженную рубашку. На троллейбусе поехал в храм. Со мной в десять вечера усталые горожане, что спешат домой, и старушки, которые едут туда же, куда и я.

Выхожу. В глубине кладбища сверкают огни – там храм! Вступаю на кладбище. И сразу, ободряя, – береза, на которой белеет табличка-указатель (это я несколько дней назад ее прибил): «Храм Успения Божией Матери». Немного боязно. Настоятель рассказывал, как в прежние времена молодежь специально собиралась в пасхальную ночь у храмов, чтобы побезобразничать, пообижать верующих. Секундный страх прогнал решительным: я с Богом, и Он от всего плохого убережет!

Храм. Знакомые. Здороваюсь сдержанно: целоваться еще нельзя, еще страстные дни. За руку здороваюсь с по-праздничному нарядными рабочими, с достоинством киваю знакомым женщинам-церковницам.

А далее праздничное богослужение, которое запомнилось как пир благодати и радости. Крестный ход, первый в моей жизни, который я воспринял с такой силой, как будто это был на самом деле ход в ночи Мироносиц ко гробу, как будто злые стражники нас могут не впустить ко Христу. А когда священник провозгласил: «Слава Святей, Единосущней, Животворящей и Нераздельней Троице…» – у меня мороз пошел по коже.

Сама служба мучительно тесная, такая тесная, что сам себя чувствуешь членом огромного организма – Тела Христова. Качнутся прихожане в одну сторону – и я с ними. Поднять руку, чтобы перекреститься, – роскошь.