Дневник Марии Башкирцевой

Он никогда еще не говорил со мной, как сегодня вечером.

Тотчас же я бегу, чтобы успокоить неприятно задетое самолюбие мамы и все рассказываю ей, но смеясь, чтобы не показаться влюбленной.

Ну, теперь довольно! Я спокойна, счастлива, особенно счастлива за моих, которые, было, уж повесили уши.

Уже поздно, однако, пора спать.

Пятница, 31 марта. Это замечательное доказательство любви, — то, что он все рассказал мне. Я не смеялась. Он просил дать ему мой портрет, чтобы взять его с собой в монастырь.

— Никогда! Как можно — такое искушение.

— Все равно, я все время буду думать о вас.

Ну, не смешно ли это — эти восемь дней в монастыре! Что сказали бы его друзья в Caccia-Club, если бы они это знали!

Я никогда никому не скажу этого. Мама и Дина не считаются: они будут молчать, как я. Монастырь для Пиетро чистая пытка!

А если он все это выдумал? Это ужасно — такой характер! Я никому не доверяю.

Бедный Пиетро, — в рясе, запертый в своей келье, четыре проповеди в день, обедня, всенощная, заутреня, — просто не верится — так это странно.

Боже мой! Не наказывай свое тщеславное создание! Клянусь тебе, что в сущности, я честна и не способна к подлости или низости. Я — честолюбива, вот мое несчастье!

Красоты и развалины Рима кружат мне голову. Я хочу быть Цезарем, Августом, Марком Аврелием, Нероном, Каракаллой, дьяволом, папой!..

Хочу… — и сознаю, что я — ничто…

Но я всегда одна и та же; вы можете убедиться в этом, читая мой дневник. Подробности, оттенки меняются, но глубокие строки его всегда одни и те же.

* * *

3 апреля. Теперь весна. Говорят, что все женщины хорошеют в это время года; это верно, — судя по мне… Кожа становится тоньше, глаза блестящее, краски живее.

Уже третье апреля! Остается только пятнадцать дней в Риме.

Как странно! Пока я носила фетровую шляпу, казалось, что все еще зима; вчера я надела соломенную, — и тотчас же — казалось, наступила весна. Часто какая-нибудь шляпа или платье производят такое впечатление, точно так же, как очень часто какое-нибудь слово или жест ведут за собой серьезную вещь, уже давно подготавливающуюся, но все не проявлявшуюся до этого маленького толчка.

Среда, 5 апреля. Я пишу и говорю о всех, кто за мной ухаживает… Все это происходит из-за отсутствия удовлетворяющей меня деятельности. Я рисую и читаю, но этого — недостаточно.

Такому тщеславному человеку, как я, нужно привязаться к живописи, потому что это вечно живая неиссякаемая деятельность.

Я не буду ни поэтом, ни философом, ни учёной. Я могу быть только певицей и художницей.

Это уже очень много. И потом — я хочу быть популярной, это главное.

Не пожимайте плечами, строгие умы, не критикуйте меня с аффектированным безучастием. Если вы будете добросовестны, вы увидите, что в сущности вы таковы же! Вы остерегаетесь выказываться, но это не мешает вам сознавать перед судом своей совести, что я говорю правду.

Тщеславие! Тщеславие! Тщеславие!

Начало и конец всего, вечная и единственная причина всего.

Что не произведено тщеславием, произведено страстями.

Страсти и тщеславие — вот единственные владыки мира!

Четверг, 6 апреля. Я пришла к своему журналу, прося его облегчить мою пустую, грустную, жаждущую, завидующую, несчастную душу.

Да, со всеми моими стремлениями, со всеми моими громадными желаниями и моей лихорадочной жизнью — я вечно и везде останавливаюсь, как конь, сдерживаемый удилами. Он бесится, он становится на дыбы, он весь в мыле, — но он стоит!

Пятница, 7 апреля. Как это мучит меня! О, как верно русское выражение: «кошки скребут на сердце!» У меня — кошки скребут на сердце.

Мне всегда причиняет невероятную боль мысль, что человек, который мне нравится, может не любить меня.

Пиетро не пришел; только сегодня вечером он должен был выйти из монастыря. Я видела и его брата — этого лицемерного причетника — Павла А… Что за мелкое плоское существо: маленький, черный, желтый, гаденький, лицемерный иезуит!

Заговор. Картина М. Башкирцевой в Люксембургском музее.

Если все это дело с монастырем — правда, он должен знать его, и как он должен смеяться со своим ехидным видом, как он должен рассказывать об этом своим друзьям! Петр и Павел терпеть не могут друг друга.

Воскресенье, 9 апреля. С горячей верой, растроганным сердцем и размягченной душой я исповедывалась и причастилась. Мама и Дина тоже; потом мы прослушали обедню, я прислушивалась к каждому слову и молилась.

Не возмутительно ли это — чувствовать себя подчиненной какой-то власти — неизвестной, но непреодолимой! Я говорю о власти, отнявшей у меня Пиетро. Для кардинала нет ничего невозможного, когда дело касается какого-нибудь приказания духовенству. Власть духовенства огромна, и нет возможности проникнуть в их тайные козни.