Дмитрий Гулиа

Он, пожалуй, первым ввел в абхазскую поэзию точные размеры ритма и строгую рифму, рядом с которой ассонансы, даже более или менее четкие, казались несовершенным приближением к идеалу. Он был до крайности трудолюбив и не скоро выпускал из рук новые стихи — долго шлифовал их, выверял на слух.

Он женился в 1939 году, а сына своего впервые увидел на далекой западной границе нашего государства — в Белоруссии: Квициниа служил в армии в Цехановце. На рассвете 22 июня 1941 года он, возможно, был одним из первых, кто услышал раскаты войны. По-видимому, в тот же день и погиб.

Встречаясь с Квициниа, мы часто делились с ним мыслями о судьбе Лабахуа. Никто не понимал, что случилось. Официально объяснили, что Лабахуа, будучи преподавателем, якобы ухаживал за одной из учениц.

— Но за это не сажают, — говорил Квициниа. — К тому же он женился на ней.

Имя Лабахуа старательно отовсюду вычеркивалось.

Позже прошел слух, что Лабахуа непочтительно отзывался об очередном абхазском алфавите. Было ясно: вопрос об алфавите оказался чрезмерно острым.

Отец был в горе, ибо каждый поэт был в сердце его. И потерять одного — значило потерять частицу самого себя. Неспроста сказано Джоном Донном: «Ни один человек не есть остров, целостный сам по себе: каждый человек есть часть континента…» Что касается Гулиа — он был неотрывной частью своего народа и отлично знал, по ком звонил колокол, ежели он звонил…

Лабахуа оставил немного произведений. Рукописи были сожжены его перепуганным насмерть родственником — общие тетради, числом не менее пяти. Баграт Шинкуба рассказывает, что Лабахуа обещал почитать новые лирические стихи. «Скоро вы услышите обо мне, — говорил он. — Вы поймете, что значит абхазская лирика».

Я часто вглядываюсь в фотографию поэта, которая, к сожалению, не дает о нем ровно никакого представления. Лабахуа не достиг в то время той славы, когда художники пытаются запечатлеть образ знаменитого человека.

Поэт живет в своих стихах, подобно тому как живописец — в картинах или композитор — в музыке. Но стихи Леонтия Лабахуа, написанные на сочном абхазском языке, подчас не поддающемся поэтическому переводу, тоже не раскрывают полностью внутреннего мира их автора: он ушел из жизни слишком рано, и у него все было впереди.

Я не думаю, что эти несколько строк способны восполнить теперь уже непоправимые пробелы. Однако я не простил бы себе молчаливого обращения к его памяти. Вот случай, когда необходимо высказать вслух все, что ты думал о нем и продолжаешь думать и поныне, когда поэта нет уже среди нас. Человек, однажды согревший свое сердце возле пламени поэтического дара Лабахуа, не имеет права не сказать о нем хотя бы несколько слов.

Я знал его мало. Но я знал достаточно, чтобы понять, какая большая творческая сила нарождалась в бурной натуре поэта. В истинном и огромном таланте Леонтия Лабахуа нет и не может быть никаких сомнений. И он не нуждается в литературной тризне. Некролог даже оскорбил бы его память. Ведь кто он, в сущности, сейчас? Молодой певец, не успевший спеть своих лучших песен? И это тем более трагично, что за чертою его оборвавшегося пути мы без труда угадываем певца, обладавшего всеми возможностями, чтобы стать большим мастером большой советской литературы.

Первое, что неотразимо привлекало к себе в его внешности, — это большие серые, с голубизною глаза и руки скрипача — настоящие кисти Паганини.

Когда он читал свои стихи, руки его все время маячили перед вами. Красочным широким жестом он как бы помогал оттенить поэтические акценты. С удивительной певучестью выговаривал он свистящие и шипящие абхазские слова. Его большой пухлый рот свидетельствовал о добром нраве.

Лабахуа родился в декабре 1911 года в абхазском селе Рёка. Росту он был выше среднего и, как истый горец, был тонок и гибок станом. Я его никогда не видел танцующим, но на сельских праздниках он наверняка произвел бы впечатление, особенно на девушек.

Я уже говорил о его глазах. Это были глаза большие, с доверием и любопытством глядевшие на окружающих. В его взгляде вы никогда не прочли бы задней мысли. Они были бесхитростными и выражали только то, что рождалось в данную минуту в его молодом сердце. А сердце его, в полном смысле этого слова, было молодым, непосредственным в своем восприятии окружающего мира. В короткие мгновения его душа вспыхивала подчас гневным огоньком и тут же успокаивалась. И в эти секунды его пухлые губы начинали вздрагивать, чтобы произнести слова извинения. Это был настоящий поэт, который умеет не только в образной форме выразить свою мысль, но и остро почувствовать то, что другие или вовсе не воспринимали, или воспринимали с некоторым опозданием.

Я не знаю, любил ли он и был ли любим. Думаю, что да. Повторяю, что знал его все-таки мало, а горец обычно не афиширует своих чувств. Но была у него одна привязанность и настоящая, большая любовь, которую он не только не скрывал, но всячески подчеркивал: любовь к своему народу и маленькому краю.