Дмитрий Гулиа

Очень уж любопытное существо человек. Вот он сыт и обут. У него всего вдоволь. Или напротив: не очень сыт, скажем, и не очень обут. Ему, казалось бы, многого недостает по части материальной. Однако прожить без искусства он не в состоянии. Наевшись, доисторический человек принимался выводить рельефы зверей на стенах каменной пещеры. А если был голоден — все равно рисовал зверей: вроде бы мечтал, молился, что ли, о добыче. На досуге, наверное, танцевал у костра. Подбрасывая кверху своего детеныша, наверное, пел гортанные песни. Без этого он попросту не мог быть человеком. Такова уж природа человеческого духа.

По-видимому, любой народ подготовлен к восприятию такого, казалось бы, условного искусства, каким является, скажем, театральное. Отец удивлялся тому, как принимали в деревнях первые спектакли первого передвижного театра. Крестьяне, никогда и слыхом не слыхавшие о театре, словно бы только и ждали случая, чтобы посмотреть спектакль. «Гастроли труппы в абхазских селах, — писал Гулиа, — превратились в замечательный праздник».

Я хочу, чтобы вы на минутку представили себе выступление этого театра перед зрителями.

Обычно в полдень из соседнего села приходили две или три арбы, груженные очень небольшим театральным реквизитом. Самое ценное — полотняный занавес, сшитый Еленой Андреевной. (Алексей Ласуриа преподнес ей свою книгу стихов с такой надписью: «Дорогая Елена Андреевна! Если Дмитрий Иосифович — отец абхазской литературы, то Вы ее мать. Сухуми. 4.VI.55 г.». Иван Тарба говорил в 1954 году на юбилее Дмитрия Гулиа в Москве: «Мне хочется также приветствовать помощницу Дмитрия Иосифовича, которая шла нога в ногу с ним, которая вместе с ним создавала абхазскую литературу, — нашу дорогую Елену Андреевну».) Арбы останавливались во дворе школы, и тут же начинались приготовления к спектаклю: перед открытым крыльцом развешивали занавес, классные комнаты превращали в артистические уборные. Партер, и ложи, и галерка — зеленая трава-мурава. И театр готов! Артисты гримируются и в любую минуту могут начать спектакль. Дело только за публикой.

Но вот публика пожаловала. Со всех хуторов спускаются крестьяне — мужчины, женщины, дети, — рассаживаются на траве. Весьма любопытствует эта публика, которая впервые увидит представление на родном языке: что же скрывается за большим серым занавесом?

Раздается удар гонга — все, как в настоящем театре. Толпа инстинктивно замирает.

Перед занавесом появляется Гулиа. Его немногие знают в лицо, зато не раз слышали имя «Дырмит». Так вот он какой! Невысокий, с добрым прищуром глаз. Он в простой рубашке, подпоясан какой-то тесьмой. На ногах — солдатские ботинки. Он поднимает руку и произносит краткую речь:

— Мы прибыли из такого-то села, где показали несколько наших спектаклей. Вон там, позади вас, стоят люди, приехавшие оттуда. Сказать по правде, нам очень нравятся гастроли. Мы словно хозяйка, которая сварила мамалыгу и довольна стряпней. («Зал» хохочет.) Остается только выяснить, в хорошем ли настроении хозяева, подобно вам принимавшие нас вчера. (Смех.) Вот вы смеетесь, а может, вам будет не по душе то, что мы покажем. И не прогоните ли нас с этого крыльца? (Возгласы: «Нет!») Вы, стало быть, заранее хотите казаться добрыми. А я бы на вашем месте поступил так: нравится — похлопал бы в ладоши, не нравится — кричал бы «Вон!». Хлопать в ладоши — значит аплодировать, выражать восторг, а кричать «Вон!» — значит… Впрочем, сами знаете, что это значит. (Смех.) Больше ничего не скажу. И прошу вас: будьте судьями строгими. Снисхождение нас оскорбит.

Он уходит, и вослед несутся аплодисменты. Рождается театральная традиция. Отлично!

Затем поднимается занавес и — о боже! Что же это такое? Девушка — живая, мужчина — живой! Они складно объясняются на чистейшем абхазском языке… «Зал» замирает — боязно упустить хотя бы одно слово. — Здесь, на крыльце, все как в жизни…

А Гулиа со стороны наблюдает за зрителями и решает про себя: можно ли твердо надеяться на них, пойдет ли дальше абхазское театральное искусство?.. Ведь все зависит от него, от народа! Отдают ли себе отчет эти абхазцы в том, что происходит в настоящую минуту?.. С точки зрения исторической…

Он задает себе эти вопросы каждый раз, как открывается занавес. Вот уже тому почти два месяца. И кажется, ответ находится. Утвердительный. И все-таки сомнение велико, ибо слишком величественно дело., которое совершается у него на глазах. Где-то люди смотрят Шекспира и Шиллера, Гольдони и Церетели, Островского и Гоголя. А здесь пока что пьесы простенькие. Так, веселенькие фарсы и водевили. Но вот первые аплодисменты — и сомнения исчезают. К концу первого действия Гулиа успокаивается. «Кажется, приняли», — облегченно вздыхает он…

После спектакля вся труппа выходит «на поклон», но «сцену» не покидает.

— Мы споем «Интернационал», — объявляет один из артистов.

И абхазцы впервые слушают эту песню на родном языке. Ее перевели на абхазский Гулиа и Чанба.